Белая звезда девушки одиноко мерцает у зубов рампы, и тут из темной глотки огненной радугой выстреливают голубые, зеленые, желтые, алые, синие и белесые звезды, к тому же играет музыка, и звезды лопаются в воздухе, обращаясь в ничто. Губы огромной морды приходят в движение и произносят тихо, но внятно и задушевно:

На улице шел снег. Подъезжали извозчики и авто, высаживали свое содержимое и отъезжали. Дамы кутались в меха. В гардеробе образовалась очередь. В фойе звучали приветствия. Все дарили улыбки и обменивались рукопожатиями. Свечи сверкали, юбки шуршали, сапожки шептали и скрипели. Навощенный паркет блестел, капельдинеры направляли движение, вам туда, вам сюда. Мужчины явились в тесных фраках, фрак должен облегать. Обменивались поклонами и любезностями. Любезности, как голуби, перелетали из уст в уста. Женщины сияли, даже некоторые старухи. На места почти никто не садился, стояли стоймя, чтобы высмотреть знакомых. Лица оказывались так близко, что дыхание попадало в ноздри стоящего рядом соседа. Туалеты дам благоухали, лысины господ блестели, глаза сверкали, руки сигналили: Кого я вижу? Сколько зим, сколько лет! В первом ряду сидели критики, как прихожане в высокой церкви, тихие и набожные. Прозвенел звонок, занавес шевельнулся, кто успел, откашлялся, и вот уже все притихли, как мыши, как дети в школьном классе, и что-то поднялось и что-то началось.

Занавес поднялся, зал замер в ожидании. Появился прекрасный юноша и начал танцевать. В ложе, в первом ряду, сидела королева, окруженная фрейлинами. Танец так ей понравился, что она решилась выйти на сцену, чтобы сказать юноше комплимент. Выходит она на сцену, а юноша глядит на нее во все глаза и улыбается. Тут королеву словно молния поразила, по улыбке узнала она своего родного сына и упала прямо на пол. Что с тобой, спрашивает юноша. Тут она его еще лучше узнает, по голосу. И забыла она о своем королевском величии, отбросила гордость и не постыдилась крепко прижать юношу к своей груди. Груди у нее то поднимались, то опускались. Заплакала она на радостях и молвила: Ты мой сын. Публика захлопала, ну и что? Женщина была наверху блаженства, пусть себе хлопают, да хоть бы и шикают. Она все прижимала голову юноши к своей трепещущей груди и целовала-целовала его лицо. Фрейлины опомнились и указали своей повелительнице на неприличие всей этой сцены. Публика расхохоталась, но фрейлины окатили многоголовую чернь холодным презрением. Губы их дернулись в усмешке, занавес дернулся и упал.

У Вертхайма, на самом верхнем этаже, где пьют кофе, нынче можно увидеть нечто интересное, а именно поэта Зельтмана, сочинителя драм. Сидя в плетеном креслице на высоком помосте, он являет собой легкую мишень для взглядов посетителей. Так смотрят клиенты обувной мастерской на сапожника, с той разницей, что Зельтман шьет, подгоняет, тачает, короче, мастерит белые стихи. Маленький прямоугольный помост премило декорирован темно-зелеными еловыми ветками. Драматург прилично одет: фрак, лаковые штиблеты, белый шарф — все при нем. Так что никому не стыдно удостоить его своим вниманием. Но самая замечательная деталь его внешности — великолепная копна густых ржаво-желтых волос, каскадом ниспадающая с головы, струящаяся по плечам, по спине, аж до полу. Она похожа на львиную гриву. Кто такой Зельтман? Избавит ли он нас от позорной необходимости отдавать наш театр на откуп фабрикантам селитры? Напишет ли он драму национального масштаба? Оправдает ли всеобщие чаяния? Все ждут такого героя с тем же нетерпением, с каким ждут парня из мясной лавки, доставляющего кровяную колбасу. Во всяком случае, следует поблагодарить дирекцию универсама Вертхайма за выставку Зельтмана.

Наш театр постепенно теряет лучшие кадры, которые служили ему верой и правдой. Сей печальный факт, к нашему великому сожалению, подтверждает своим письмом в редакцию г-жа Гертруда Айзольдт. Она сообщает, что намерена в ближайшее время открыть корсетный магазин по адресу Кантштрассе угол Иоахимсталерштрассе, то есть стать настоящей деловой дамой. Жаль, жаль. Актер Кейслер тоже хочет дать тягу. Он, как говорят, почувствовал, что в наше время более престижно стоять за буфетной стойкой, чем играть вторые роли на подмостках. Для начала он приобретает маленькую пивную в восточной части города и с нетерпением ожидает счастливой возможности разливать пиво, протирать стаканы, намазывать бутерброды, подавать воблу и по ночам вышвыривать из заведения пьяных. Печально, печально. Мы глубоко скорбим, видя, как два столь обожаемых и высоко ценимых кумира публики изменяют своему призванию. Хотим надеяться, что подобная практика не войдет в моду.

Недавно в гардеробе театра «Каммершпиле» пред началом спектакля можно было наблюдать небольшое нововведение. Дирекция облачила сотрудников литературной части в элегантные светло-синие фраки с большими серебряными пуговицами. Нам это понравилось. Идея здравая. Капельдинеры уволены, а сотрудники литчасти все равно в это время бездельничают. Пусть уж они лучше помогут дамам снять манто и проводят господ зрителей на указанные в билетах места. Кроме того, пусть открывают двери в зал и ложи и дают разного рода небольшие, но весьма необходимые справки. Теперь они носят длинные, толстые, желтые гетры до колен, отвешивают изящные поклоны, раздают программы, предлагают бинокли. В провинции им пришлось бы, помимо всего прочего, разносить записки, но здесь, в Берлине, в этом нет нужды. Короче говоря, ни один критик больше не посмеет спросить, что такое литчасть и в чем состоят обязанности ее сотрудников. Теперь знатоки драматургии показали всему свету, на что они способны. Так что оставьте их в покое.

Театр постоянно слышит упреки в том, что впечатление производят одни декорации, а пьес нет. Дабы раз и навсегда положить конец этому вечному нытью, директор Райхардт додумался ставить спектакли просто в белых сукнах. Сотрудники его литчасти, естественно, не удержались и разболтали нам эту великую тайну. Он будет удивлен, возможно, даже придет в отчаяние, узнав, что мы уже сегодня раструбили об этой новости на весь свет.

Белые кулисы! Белоснежные, как чистое белье? А вдруг его уже надевала некая неизвестная дама-великанша из цирка? И щеголяла в нем, скажем, несколько дней? Тогда декорации будут источать наверняка чарующий аромат ее бедер, что только пойдет на пользу господам критикам: они забудут, где сидят, острота их восприятия притупится. Кроме шуток. Идея Райнхардта представляется нам многообещающей, то есть блестящей. На фоне белых простыней персонажи и призраки, актеры и актрисы будут смотреться чрезвычайно эффектно. Удастся ли Райнхардту протолкнуть свою идею в Придворный театр?

Т е л л ь ( выбирается из лесной чащи). Я полагаю, наместник проедет по этой просеке. Если не ошибаюсь, другой дороги на Кюснахт нет. Вот здесь все и произойдет. Быть может, говорить так — безрассудно, но дело, которое я задумал, требует безрассудства. До сих пор этот лук целился только в зверей. Жил я мирно, день-деньской трудился, а ночью спал, утомившись от трудов праведных. Разве ему приказано отравлять мне жизнь? Разве есть такое распоряжение — не давать мне прохода? Поганая у него должность, вот он и зверствует. ( Садится на камень.) Телль может стерпеть обиду, но задушить себя я не позволю. Он — знатный господин, имеет полное право смеяться надо мной, но ему подавай меня со всеми потрохами. Он покушается на мою жизнь, любовь и добро. Он перегнул палку. А моя стрела все еще в колчане. ( Вытаскивает из колчана стрелу.) Самое ужасное уже свершилось: мысленно я принял решение, я застрелю его. А как? Почему я прячусь в засаде? Может, лучше выйти ему навстречу, встать во весь рост и на глазах его оруженосцев сбить его с лошади? Нет, буду считать его глупой дичью, а себя охотником, так оно вернее. ( Натягивает лук.) Прощай, мирная жизнь. Он вынудил меня целиться в голову собственного сына. Что ж, теперь я прицелюсь в грудь этого изверга. Что-то мне кажется, будто я это уже проделал, и можно двигать домой. Ведь то, что проделываешь мысленно, руки потом выполняют сами. Механически. Я могу отсрочить приговор, но не отменить его. Пусть это решит за меня Господь Бог. Но что я слышу? ( Прислушивается.) Он приближается? Торопится? Спешит навстречу своей гибели? Неужто такой доверчивый? Эти знатные господа — большие оригиналы, если со спокойной душой творят такие жуткие безобразия. ( Дрожит.) Если я сейчас промахнусь, придется прыгать вниз и рвать изверга на части. Телль, Телль, возьми себя в руки, малейшая неловкость превратит тебя в дикого зверя. ( Звук рожка за сценой.) Он велит трубить в рог по всей стране, которую унижает и угнетает. Какое нахальство. Воображает себя тираном и деспотом, а сам — дичь доверчивая, без понятия. Беззаботное дитя. Грабитель, разбойник, убийца. Приплясывает и убивает. Так пусть же это чудовище погибнет в неведении. ( Становится в позицию.) Теперь я спокоен. Не будь я так спокоен, помолился бы. Такие вот спокойные, вроде меня, и выполняют свой гражданский долг. ( Наместник и свита на конях. Роскошный выезд. Телль стреляет.) Знай наших. Да здравствует свобода.

Ф р а н ц. Господи, какой же я невезучий. Ей-богу, даже стыдно. Наврал ему с три короба, а он проглотил гнусную ложь и не поморщился. И пусть. Как я устал от своего подлого поведения. Только подумал, что убью, глядь, уже убил. Хотел всего лишь устроить репетицию, глядь, а мерзостный спектакль уже сыгран. Ничего не попишешь. Старый олух. Но к чему так уж себя бранить? ( Смотрится в зеркало.) Хорош. Красавчик. И полное спокойствие на роже. ( Улыбается.) И эта улыбочка. Такая располагающая, беззлобная. Не надо бы использовать столь грубые методы, стращать народ. Но что поделаешь: приходится действовать нахрапом, так оно убедительней. Зато набрался опыта. Век живи — век учись. До чего же я ленив. ( Растягивается на кушетке.) Покурить бы теперь индийского табаку, да он весь вышел. Все эти события немного меня утомили. Очень уж я гнусно лгал, а мне очень уж наивно поверили. Это обескураживает. Черт с ним. Чем бы теперь заняться? Эй, Герман! ( Входит Герман.) Ступай прочь. Я кликнул тебя во сне. Ненавижу сны. (Герман уходит.) Попробую еще раз признаться в любви. Охота послушать, как будет ругаться Амалия. О, роскошество оскорбления! Поносить меня? Да это на грани безумия! Моя восприимчивость так слабо развита, что я слегка скучаю. Искренние чувства, душевные порывы, как они надоели. Все естественное мне надоело. Мысль о том, что я мог бы иметь успех в свете, меня ужасает. ( Входит Амалия.) Я только что солгал, я оклеветал твоего Карла. Старый Моор готов его проклясть. Умоляю, поспеши, не то случится беда. Ну-ну, я пошутил. Это откровенное признание — каприз твоего недостойного поклонника. ( Амалия уходит, презрительно улыбаясь.) Она мне поверила. Что ж, вылезайте наружу, пакости! Развернитесь вовсю, подлости! Ко мне, сюда, мерзости! Забавляйте меня. ( Вскакивает с кушетки.) Я дал пинка своей благородной натуре, и ей уже никогда не оправиться от оскорбления. Я содрогаюсь. Это от боли. Если нельзя быть нежным, значит, позволено озвереть. ( Зевает.) Я твердо верю в дьявольское благословение. Я бичом изгоню добро из Божьего мира. ( Замечает на полу ленту.) Увы, я не сумел объясниться. Не поняла она, как благородно и любвеобильно мое сердце. Пусть так. За это я сделаю из нее шлюху. Начнем, пожалуй. Герман! ( Входит Герман.) Напои меня. Будем кутить. Во мне бушуют адские силы. Я должен их искусно задушить. Иначе я воображу себя Господом Богом и разнесу Вселенную. ( Уходит.)