Каждый раз при встрече со мной Вы придаете своему лицу выражение внимательной любезности, а я читаю на нем желание заговорить. Пока Вам приходится опасаться, что я Вас обману, вы будете всегда любезны со мной, оказывая мелкие знаки внимания, которые тем и хороши, что их оказывают молча. Вы постелили в моей комнате ковер, повесили зеркало, позволяете мне возвращаться домой ночью, тревожа Ваш покой. Я бужу Вас, чтобы Вы пустили меня в дом, а Вы прощаете мне это, прощаете даже тогда, когда я не прошу прощения. В общем, Вы видите во мне нечто особенное, думаете, наверное, что я хороший человек, которому не повезло в жизни. Вы убеждены, что родители мои были порядочными людьми (или еще являются таковыми). Вы меня цените и не хотели бы обидеть. Так вот: все эти причины Вашей доброжелательности мне ясны. Когда месяц подойдет к концу, я появлюсь перед Вами, свалюсь как снег на голову, может быть, с легким румянцем стыда на щеках, с нарочитой теплотой в голосе, и просто и честно признаюсь, глядя Вам в глаза, что не в состоянии уплатить по счету. Не знаю, как это у меня получится, но, во всяком случае, это сработает. Я знаю, что одержу победу и даже не вызову враждебности. Я так Вас люблю, моя хорошая, что знаю все это наперед. Вы меня понимаете, я понимаю Вас и нахожу, что это чудесно и согревает душу. Пока я у Вас, со мной не случится ничего дурного. Нет, ничего.

А что я говорил? Вы даже не успели меня успокоить и уверить, что мне не стоит думать ни о чем таком, — так быстро я оборвал наш разговор, просто-напросто удрал прочь. Я только просунул в дверь голову и четверть туловища и довольно связно и хладнокровно сделал свое признание. Исчез, не желая слушать, что Вы скажете. Вы сидели с рукоделием на софе, и мое появление Вас удивило, но, с другой стороны, не удивило ни в малейшей степени. Вы мне улыбнулись и вроде бы не выказали никакой озабоченности по поводу моего заявления. Похоже, мое хладнокровное поведение Вам понравилось, может быть, как раз хладнокровие и понравилось. Я и впрямь проявил пунктуальность, намеренно пришел точно в срок и признался: я Ваш должник. Значит, в Ваших глазах я человек порядочный, человек, который держит в голове все тридцать дней календаря и точно знает, когда истекают сроки. Значит, я произвел на Вас хорошее впечатление тем, что точно помнил, с какого дня Вам задолжал. Мне это нравится. Я надеюсь точно так же, в один прекрасный день, явиться перед Вами, свалиться как снег на голову и вернуть долг. Вероятно, Вы приметесь меня страшно, сверх меры благодарить, а я от души рассмеюсь. Люблю смеяться над такими вещами, это лучший выход из неудобных положений. Теперь я зарабатываю немного денег сочинениями, которые посылаю в одну христианскую газету. Кроме того, я составляю поздравительные адреса и свожу балансы, так что могу надеяться вскорости Вас удовлетворить. Знали бы Вы, с каким удовольствием я коплю для Вас деньги! Все-таки очень хорошо, что я не мог Вам заплатить и теперь могу делать что-то ради Вас. Когда я работаю, я вижу перед собой Ваш образ. Вы благожелательны и благосклонны ко мне, я тружусь ради Вас, с мыслью о Вас. Нет, я никогда не стремился к беззаботной жизни. Неизбежные заботы изощряют жизнь, придают каждому дню пусть узкий и маленький, но все же глубокий смысл. Вот и славно.

В окошко маленькой комнаты, где я сижу и мечтаю, светит солнце. Звонят колокола моей родины. Сегодня воскресенье, воскресное утро, а утром веет ветер, а ветер уносит все мои горести, и они улетают прочь, как спугнутые птицы. Я слишком сильно ощущаю благозвучную близость родины, чтобы сопротивляться накатившей на меня печали. В прежние времена я бы заплакал. Я жил так далеко от родины; столько гор, морей, лесов, рек, полей и пропастей лежало между мной и ею, моей любимой, обожаемой, изумительной родиной. Сегодня утром она меня обнимает, и я забываю обо всем в блаженной роскоши ее объятий. Ни у одной женщины, даже самой прекрасной, нет таких мягких повелительных рук, таких чувственных губ, таких пылких, бесконечно долгих поцелуев. Звучите, колокола! Играй, ветер! Шелести, лес! Сияйте, краски! Вас объемлет мой язык, но в данное мгновение я лишаюсь речи, задыхаясь в сладостном, бесконечно восхитительном, ни с чем не сравнимом поцелуе родины, моей родины.

Вы пишете, что вам страшно жить, вы потеряли место службы и боитесь надолго остаться без жалованья. Я немного старше вас и могу поделиться личным опытом. А вы не бойтесь, не раскисайте, не растекайтесь мыслью. Если вам на долю выпали лишения, гордитесь своей долей, своим правом терпеть их. Привыкайте обходиться тарелкой супа, куском хлеба и стаканом вина. Ничего, прожить можно.

Не курите, это лишит вас тех немногих плотских радостей, которые вы можете себе позволить. Перед вами открывается огромная свобода. Вокруг вас благоухает земля, она принадлежит, она хочет принадлежать вам. Наслаждайтесь ею. Трус неспособен наслаждаться, так что — долой страх. Не грубите никому, не проклинайте никого, даже самого дурного человека. Лучше попытайтесь проявить любовь там, где другой, менее сильный юноша, испытал бы ненависть. Поверьте мне на слово: ненависть разрушительна, она нас уничтожает. Только любите равно все и вся. Не бойтесь расточать любовь, вреда в этом нет. Вставайте рано, не сидите на месте, спите на правом боку, не залеживайтесь в постели. Этому можно научиться. Когда вы страдаете от жары, делайте вид, что вы ее не замечаете. Проходя мимо лесного родника, непременно напейтесь. Если вам вежливо поднесут вина, не отнекивайтесь, выпейте, но в меру, соблюдая приличия. Проверяйте себя ежечасно, предъявляйте себе счет. Лучше полагаться на собственный разум, чем на рассуждения ученых мужей. Избегайте ученых, они люди бессердечные. Чаше смейтесь и шутите, повод всегда найдется. В результате вы станете превосходным, серьезным человеком. Одевайтесь элегантно, это вызовет любовь и уважение. Дело не в деньгах, нужно только тщательно обдумывать свой туалет. Что касается девушек. Помните, большинство из них любит кидаться нам на шею, так что соблюдайте дистанцию. Учитесь ими пренебрегать. Заведите себе любимое увлечение и предавайтесь ему со всею страстью, это признак настоящего мужчины. Всему можно научиться. Напишу вам в другой раз.

Симон, юноша двадцати лет, был беден, но не делал ничего, дабы улучшить свое положение.

Зимнее ночное небо было нашпиговано звездами. Я сбежал с заснеженной горы в Мадреч, к кассе городского театра, схватил оставленную для меня контрамарку и сломя голову ринулся наверх по древней каменной винтовой лестнице в стоячий партер. Театр был набит битком. В ноздри мне ударила страшная духота. Я содрогнулся и спрятался за спиной какого-то парня из ремесленного училища. Минут через десять (я едва успел отдышаться) поднялся занавес и открыл взору залитую огнями дыру сцены. Тотчас задвигались фигуры — огромные, пластичные, сверхъестественно резко очерченные персонажи «Марии Стюарт» Шиллера. Королева Мария сидела в темнице, рядом стояла ее добрая камеристка, а потом пришел угрюмый тип, весь увешанный доспехами, и королева разрыдалась от гнева и боли. Чудесное зрелище. Глаза мои загорелись. Совсем еще недавно они часами смотрели на белизну снега, затем заглянули в темноту лож, а теперь их заворожило сияние огней, жар страстей и блеск роскоши. Как это было красиво, как величественно. Как ритмично струились с подкрашенных актерских губ в раскрытые уши часовщиков, техников и тому подобных зрителей гибкие, мелодичные, танцующие строки: туда — сюда, вверх — вниз. Ах, вот они какие, стихи Шиллера, думал, видимо, каждый в зале.

На сцену выбежал стройный, юный Мортимер и, тряхнув копной золотистых кудрей, принялся обольщать королеву коварным монологом, а та с улыбкой внимала соблазнителю. Его загадочная бледность должна была означать ужасные предчувствия, а подчерненные глаза наводить на мысль, что он много ночей подряд ворочался с боку на бок, терзаемый дурными снами, — или вообще не сомкнул глаз. На мой взгляд, играл он великолепно. Не то что Мария, которая даже не удосужилась выучить роль наизусть и вела себя, скорее, как кельнерша самого низкого пошиба, чем как благородная дама, благородная в самом буквальном смысле слова. Ведь всем известно, что Мария была не только королева, но и мученица. Однако она была бесконечно трогательной. Сначала меня растрогала ее абсолютная беспомощность, а потом — то самое отсутствие аристократизма.

Отсутствовало как раз то, что должно было быть непременно. Это потрясло и ослепило меня, на глаза навернулись постыдные слезы сочувствия. О, волшебство театральной сцены! Стоило мне подумать: Как же она скверно она играет, эта Мария! — и в тот же момент ее невозможная игра захватила меня со всеми потрохами. Произнося нечто печальное, она совершенно невпопад улыбалась. А я мысленно поправлял черты ее лица, интонации и жесты, получая от беспомощной игры более живое и сильное впечатление, чем получил бы от безупречного исполнения роли. И она стала мне такой близкой, словно там, на подмостках, стояла моя родная сестра, или кузина, или подруга, и я с полным основанием дрожал от страха, что она вдруг ляпнет какую-нибудь непристойность. Она стояла там, наверху, очень собой довольная и растерянная, то есть беспомощная, но не утратившая самообладания, смотрела в темноту зрительного зала, теребила свою вуаль и дерзко улыбалась, забывая текст. А действие требовало от нее определенной позиции, включенности, понимания.

Но почему же она, несмотря ни на что, была так хороша?

В антрактах я оборачивался и разглядывал ложи. В одной из них сидела богатая дама в платье с таким большим вырезом, что грудь и плечи прямо сияли на фоне темного бархата кресел. В гантированной руке дама держала лорнет на длинной рукоятке и время от времени подносила его к глазам. Одна-одинешенька в глубине своей ложи, она была похожа на старую, но все еще обворожительную фею. Черт ее знает. Наверное, живет в одном из изящных особнячков эпохи Людовика Французского, еще сохранившихся в Мадрече в старых сонных садах, где они кокетливо выглядывают из-за высоких деревьев. В другой ложе торчал президент Мадречского общинного совета и член правления городского театра. Про него шепчутся, что он большой любитель залезать актрисам под юбки. А ведь это понравилось бы такой вот распутной Марии Стюарт. Именно так она и выглядит на сцене: как шлюха, и не какая-нибудь светская, а самая что ни на есть вульгарная. Отчего же она все-таки так прекрасна?