— Знаете что? Покажите, пожалуйста, как сделать, чтобы вот это ложилось ровно. У меня все набок сползает, просто никак не могу! А?

— Вы меня нарочно экзаменуете? — улыбнулась девушка. — Сами ж художница.

— Какая я художница! — честно призналась Дина. — Просто ученица. Еще ничего, ничего не умею… А у вас так здорово получается!

Но вот где Дина уже никому не старалась пустить пыль в глаза и не скрывала своего искреннего восхищения — это в заводском музее, куда в один из ближайших вечеров их с Верой Ефремовной повели те же девушки из живописного цеха.

Там было тихо, торжественно и строго.

На остекленных полках высоких шкафов поблескивали статуэтки: маленькие танцовщицы, томные, напудренные маркизы, статные, в кокошниках и сарафанах, с коромыслами и ведрами русские крестьянки, мальчонка у колодца, толстый купец в шубе, франт с моноклем… Над ними — этикетки: годы 1898, 1907, 1912… И вдруг — мчащийся на коне буденовец, пионер с горном, рабочий на баррикаде с пылающим знаменем… И годы, когда были сделаны, — 1918, 1925…

Блюда, как разрисованные картины, гладкие и пестрые, позолоченные и кобальтовые, с букетами полевых цветов, с жар-птицами, большие вазы, цветные фаянсовые горшочки, пузатые чайники с пунцовыми маками и нежными цветами яблони красовались на стендах… Под стеклянным колпаком расположилась семья прозрачных чашек с тончайшими узорами. Высокие гнутые кувшины с пестрыми орнаментами стояли, как на параде.

Дина млела от восторга. Вера Ефремовна, заложив руки за спину, худая, в болтавшейся как на вешалке жакетке, встряхивая копной стриженых волос, произносила благоговейно:

— Изумительно, неповторимо… На что способны наши мастера! Это же подлинные произведения искусства!..

А сопровождавший их старичок, сторож музея, рассказывал:

— Русский фарфор издавна славен. Нашего завода изделия всему миру известны. Так ведь кто раньше этими произведениями искусства, как вы сказали, пользовался? Простой народ? Нет, простой народ в деревянных мисках пустые щи хлебал. А сам, между прочим, берестяные туески да глиняных коньков с деревянными матрешками очень прекрасно расписывал! Говорят, в столице народные игрушки большой любовью пользуются? Мы же теперь хотим, чтобы в нашей новой жизни каждая рабочая семья изделиями фарфора любовалась, к красоте приучалась. Потому что простой цветок на чашке, если с душой выполнен, жить может! Чуть что не пахнет. А человеку радость великая, когда он ту красоту каждодневно наблюдает… — И вдруг прибавил, обращаясь к Дине: — Что, верно я говорю, гражданочка молодая? Как по-вашему?..

Из музея все вышли поздно.

Как факел, горел над заводской трубой огненный столб, щедро бросая в черное небо золотые искры, — видно, начался новый обжиг.

Поселок засыпал. Только завод светился и дышал теплом… Пошли мимо реки. Она стыла в снежных берегах, скованная и молчаливая. Темный лес на той стороне был загадочен.

Шагавшая рядом с Диной девушка в пуховом платке, та самая, что учила ее в живописном цеху, похрустывая черными валеночками по утоптанному снегу, сказала:

— А в Москве сейчас народу! У вас там друзей много? Вы в Третьяковской галерее, уж конечно, бывали? А Маяковского видели? Расскажите!

И Дина принялась рассказывать.

Почему-то именно здесь, за столько километров от столицы, в тихом поселке, в зимнюю ночь так хорошо вспоминалось все. И сама Москва, и ее музеи, и улицы, и театры, и диспуты в клубах, и родной детдом. И даже незнакомые этим славным, идущим с нею в ногу, доверчиво слушавшим девушкам Алешка с Васей, Ленка, Найле…

Дине казалось: все, что она говорит, близко и понятно им.

А им и правда было интересно и понятно.

Впрочем, что же тут удивительного? Разве Алешкина, Васина, Динина или теперешняя Ленина жизнь так уж сильно была отлична от их собственной?

Лена возвращалась по Красной Пресне с ночной смены.

Было раннее апрельское утро. Звонкая капель отбивала дробь по водосточным трубам. Голубые сосульки свешивались с крыш. Весной все звуки в городе гораздо четче и слышнее. Звонки трамваев, гудки грузовиков, плеск разрезаемой шинами лужи талого снега, яростное чириканье невидимых в черных деревьях воробьев.

Запахло прелью, мокрой землей и тиной — Лена проходила мимо зоопарка. За его оградой играл солнечными бликами уже освободившийся из-подо льда пруд. По воде еще плавали серые снежные комья, и Лена вдруг увидела между ними двух уток. Они ныряли, вытягивая шеи и встряхиваясь… По берегу чернела земля, на ней кое-где лежал плотный бурый снег. Большая холодная капля шлепнулась Лене на щеку, казалось, прямо с неба. Лена мотнула головой и вошла в переулок.

сами собой, без всякого усилия, сложились у нее в голове смешные легкие строчки,—

Она смотрела в переулок. По нему торопились редкие прохожие, женщины с кошелками, мужчины в ватниках, скорее всего возвращавшиеся, как и Лена, с ночных смен. Асфальтовый тротуар дымился на солнечной стороне. У другого, неосвещенного, темнели осевшие сугробы, а блестящие сосульки и здесь были видны повсюду.