Шрифт:
— Ленка, ты в клуб сейчас идешь? — громко спросила подошедшая Зоя.
— Я? Да! У нас же в семь тридцать литкружок! — радостно ответила Лена, глядя совсем в противоположную сторону. И… осеклась. Алешка встал, пошел, пробираясь между зрителями, к выходу и исчез в воротах.
На занятия литературного кружка, куда Лена записалась уже с месяц, они с Зоей чуть не опоздали. Примчались прямо со стадиона, с мокрыми после душа волосами, обгоревшие, розовые.
Кружковцы были кто с ткацкой, кто с ситценабивной, кто с прядильной, в большинстве молодежь. Аккуратно посещал занятия и Матвей Яковлевич Карпухин, считавший, что «рабочий класс и эту отрасль жизни освоить и в свои руки взять должен»…
Занимались в угловой комнате клуба, старинного здания с толстыми, как в бойницах, стенами и крытыми переходами. В соседних комнатах работали драмкружок, фотокружок, изокружок, еще сто кружков…
Руководитель, седоволосый, с усталым и вдохновенным лицом, только что начал разбирать рассказ одного из кружковцев. Рассказ был про молодого тракториста, состоял из сумбурных, энергичных описаний и руководителю понравился. Только за конец автору попало — тракторист взял и удрал ни с того ни с сего во флот! Потом стали читать стихи, кто что принес.
Черноглазый слесарь с ситценабивной, тот, что был когда-то бригадиром по сбору утиля, поминутно одергивая ворот рубашки, прочел:
С семи до четырех станки В каком-то бешеном задоре Стучат, урчат и тараторят, Швыряя с силой челноки. Мне хорошо! Под звон и стук Верти привод, ровней шушукай! Мне кажется — и я расту, Сливаясь с говорливым стуком. Уток натянутый — струна, Конечно, я совсем не Пушкин, Зато на фабрике у нас Я первый мастер на частушки…— Гм!.. — сказал руководитель. — Что-то я… Определенно мне эти стихи знакомы. Читал где-то.
— Точно! Читали! — расплылся во весь рот черноглазый. — Это ж не мои, это ж вроде вступления. Я частушки на красковарку сочинил.
И пошел чесать частушку за частушкой, нескладные, но такие лихие, что кружковцы поумирали с хохоту.
— Евлахова что принесла? — спросил строго руководитель, когда угомонились.
Лена встала от волнения.
— Я… Я готовила не эти… А эти только сегодня, вдруг написались. Еще не закончено. Можно? — спросила со страхом и надеждой.
— Послушаем товарища.
Здравствуй, солнечное утро Светлой юности моей… —робея, но звонко начала Лена, —
…Облака из перламутра, Тень березы, гул людей. Я бегу, лечу как птица Мимо поля, вдоль трибун, Ветер бьется, ветер мчится, Так догнать его хочу! Солнце, брызни надо мною! Стадион, шуми вокруг! Мне бы встретится с тобою, Только где ты, где ты, друг? —и замолчала, ни на кого не глядя.
— Я считаю, у Евлаховой, хоть и не больно гладко, чувство есть, — громко сказала высокая Зоя. — С переживанием сочинила.
— Смотря какие чувства! — возразил черноглазый слесарь. — В облаках перламутровых витать? Нам это ни к чему. Наследие.
Лена сгорала от смущения и гордости.
— Неправда! — вступилась молоденькая браковщица. — Чувства… ну, в общем, любовь, в новом быте тоже останутся. Я не согласная.
— С чем вас и поздравляем! — съязвил волосатый нормировщик в галстуке, которого кружковцы терпеть не могли. — Категорически против. Поэт должен воспевать технику! Так сказать, прогресс!
— Ишь ты, прогресс… — вмешался вдруг Матвей Яковлевич. — Техника, она, конечно, важный фактор. Только как ее в данном случае согласовать? Ты что ж, одной техникой, без чувств прожить думаешь?
— Категорически! — Нормировщик вскинул волосами, точно боднулся. — Без ахов и вздохов.
— То-то ты, бесчувственный, на черную доску попал, а Евлахова с ахами-вздохами, того гляди, в ударницы выйдет.
— Уж Матвей Яковлевич скажет! Как припечатает! — засмеялись все.
Занятия кончились поздно. Кружковцы разбежались, Лена осталась ждать внизу у выхода. Они договорились с Динкой встретиться здесь. У той были важные новости, Лене тоже хотелось о многом рассказать.
Первая фраза, с которой появившаяся Дина набросилась на Лену, ошеломила ее.