Щелкнула калитка. Алешка показался на дорожке. Он был босой, в трусах, как тогда на теннисе. Неуклюже, головками вниз, держал охапку крупных белых лилий с золотыми сердцевинами. С изогнутых светло-зеленых стеблей на дорожку капала вода.

Алешка подкрался к раскрытому окну Лениной комнаты и положил лилии на подоконник.

После расформирования детского дома Марья Антоновна с Дарьей Кузьминишной поселились в большом доме на улице Остоженке, у Крымского моста. Здесь размещался тот самый рабфак, на котором преподавала теперь Марья Антоновна.

Кузьминишна тщетно пыталась постичь, что значит это загадочное слово. Никак не укладывалось в ее голове, зачем на рабочем факультете учатся вместе бородатые отцы семейств и безусые, точь-в-точь мальчишки из их детдома, юнцы.

— У молодых мозги свежие, проворные, — говаривала она. — Тем, лохматым, за ними и не угнаться. У них же небось свои ребятишки, хозяйство, заботы…

— Мама, мама, — смеясь, отвечала Марья Антоновна. — Я вот вчера одному такому бородачу у доски диктую: «Зайчик скачет по полю». Он и пишет «зайчек». А потом как на меня вдруг закричит: «Идите вы знаете куда с вашим зайчиком!» Дверью хлопнул и ушел. Талантливый изобретатель, а ведь пропадет без учебы.

— Так уж и пропадет! — качала головой Кузьминишна. — Что ж ему, без твоего зайчика и с машиной не совладать?

— Не совладать.

Сама Кузьминишна к этому времени частично ликвидировала неграмотность: выучилась довольно бойко читать по букварю «Мы не рабы, рабы не мы» и подписываться, только перекладину на «Ц» ставила сверху, так что получалось не Лицкалова, а Липкалова…

Андрей Николаевич жил с Кузьминишной и Марьей Антоновной в том же коридоре. Одинокий и неизбалованный лаской, он давно уже прочно вошел в их маленькую семью, видимо, до конца своих дней. Работал он на том же рабфаке, столовались они вместе, Кузьминишна готовила и стирала его скромные одежки, а когда он однажды попытался сделать это сам, так раскричалась, прямо беда.

С новой жизнью и домом Кузьминишна примирилась скрепя сердце. Могло ли быть иначе после хозяйствования в детдоме на широкую ногу? Постепенно она привыкла к тому, что кругом пропасть народа, а с нижних этажей слышен то и дело грохот отодвигаемых стульев, гул голосов. И только мысли о тех, с кем расстались уже третий месяц, в первую очередь о Лене, Динушке и Алешеньке с Васей, не давали покоя. Как они живут? Не нуждаются ли в чем? Здоровы ли? Проведают, покажутся, и опять ни слуху ни духу. А у нее сердце болит…

И так доболелось, что в один прекрасный день, нарядившись в неизменную шаль и приготовив Марье Антоновне поесть после занятий, Кузьминишна наложила в кошелку ржаных лепешек на сметане, маковок, сунула за ворот увязанные в платок адреса (не Ленин, за нее-то она была пока спокойна), села в трамвай и отправилась на разведку.

Свет не без добрых людей, язык и до Киева доведет. Через час Кузьминишна бодро шла вдоль высокого забора, за которым гремел, сотрясался и пускал дым огромный завод.

Потом ребятишки, игравшие у ворот, проводили Кузьминишну к «общему житию», длинному одноэтажному бараку.

Кузьминишна обтерла ноги о металлическую сетку — молодцы, положили, нечего грязь носить, — вошла в коридор и обомлела. С разных сторон неслись дикие звуки. За одной дверью кто-то выл, за другой бил в барабан, третья ходила ходуном от топота.

— Милок, это ж у вас тут что? — спросила Кузьминишна пробегавшую по коридору босоногую девчушку.

— Чего — что?

— А ревет?

— Это, бабуся, в красном уголке. Живая газета.

— Живая? Матушка, сделай милость, мне бы двух парнишек, Лопухова с Федосеевым. Учениками здесь проживают!

«Матушка» зашлепала по коридору. Шла-шла, подвела Кузьминишну к двери, толкнула, пропищала:

— Только они в заводе! Эна их коечки!.. — и пропала.

Сперва Кузьминишна заглянула в дверь. Коек было штук десять. Комнату разделяла ситцевая занавеска, она колыхалась, что-то шевелилось за ней. Между койками висел ярчайший плакат с зовущим во весь рот энергическим мужчиной; под ним громкоговоритель и второй плакат — по ярко-красному небу самолеты…

Так как в комнате никого не было, Кузьминишна вошла. Оказалось, что есть: молоденькая уборщица, пятясь, вылезала из-под занавески, домывая пол. Домыв, разогнулась и сказала:

— Я бы этих парней… Им бы этими окурками в морду! — и потом совершенно другим тоном: — Труд уборщицы следует уважать.

— Уж что верно, то верно, — степенно отозвалась Кузьминишна, присевшая на табуретку у печки. — Значит, курят?

— Что же им, по-вашему, без табаку жить?