Стать, как он, с такими крыльями и с таким же шрамом! Курсант Лоу повернулся к стене в страстном разочаровании, впившемся, как лиса в его внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны.

Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него.

– Как поживаете, ас?

Мэгон все спал, со шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым карманом крылья шелковисто спускались книзу, над ленточкой. Алый, белый, алый.

– О господи, – простонал Лоу.

Гиллиген, с уверенностью физически здорового человека, застыл, приостановившись в четком движении.

– Вольно, солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь, пока лейтенант проснется, ладно?

Курсант Лоу ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел на него.

– Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу, подумав: «Мне бы воды», встал и неверными шагами добрался до графина в другом конце комнаты. Графин. На что похоже – графин, дельфин, дофин. Вода была вкусная, но, ставя графин на место, он вдруг почувствовал дурноту. Наконец он добрался до кровати.

Он задремал, забыв о тошноте, и вдруг вспомнил и проснулся. Он чувствовал, как тупо пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова подумав: «Выпить бы воды», поднял голову с подушки и увидел вторую такую же кровать и мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре. Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу:

– Не вставайте!

Лоу сказал: «Не буду», закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь покрасневшие веки ее длинную тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только контур бедра, сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие – и он мог бы увидеть ее щиколотку. «А там ее ножка, – подумал он, но не смог даже поднять голову и снова, закрыв глаза: – Сказать бы ей что-то такое, чтоб она прижала губы к моим губам. О господи, – простонал он, чувствуя, что так плохо еще никому не было, воображая, как она сказала бы ему: «Я тебя тоже люблю». – Вот если бы у меня были крылья и шрам… К чертям офицеров, – подумал он, засыпая. – К чертям «В.К." [7] , вот что. Не желаю быть каким-то паршивым «В.К.». Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком. Держись, курсант. Да, черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад. Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз…»

На миг он снова очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла, плоскости самолета медленно кренились, он чувствовал порыв ветра, ощущал штурвал в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь из револьвера («А черт, мне-то что?»), видя, как нос машины подымается, пока горизонт не скрылся, видя, как он снова выходит из-под опускающейся дуги крыла и как вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает кружиться вокруг него.

«Верно, тебе-то что?» – говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом Гиллигена со стаканом виски.

– Выпей-ка, генерал, – говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос.

– О Господи, убери, слышишь, убери!

– Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас?

– О черт, откуда я знаю? – с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. – Оставь меня в покое.

Гиллиген настаивал:

– Давай, пей сейчас же.

Но курсант Лоу в сердцах крикнул:

– Оставь меня, сейчас пройдет!

– Ясно, пройдет, выпьешь – и пройдет.
– г Не могу. Уходи.

– Надо. Ты что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? – добродушно спросил Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное.

Лоу уклонялся от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой приподнял его с кровати.

– Дай полежать! – умоляюще сказал Лоу.

– Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. – Нельзя тут сидеть без конца.

– Не могу я пить! – Все внутренности в нем свело судорогой до головокружения. – Ради Бога, оставь меня!

– Слушай, ас, – сказал Гиллиген, подымая ему голову. – Раз надо – значит, надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со стаканом. Ну, пей!

Он раздвинул ему губы стаканом, и Лоу выпил, одним глотком, боясь поперхнуться. Но после глотка ему сразу стало хорошо. Он словно ожил. Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. – Мэгон, одетый, но без пояса, сидел у стола. Гиллиген исчез за дверью, и Лоу встал, пошатываясь, но вполне отрезвев. Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал:

– Молодчага!

Потом втолкнул Лоу в ванную:

– Ныряй, ас, – сказал он.

Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как серебряный покров воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная. «Сейчас же скажу ей все», – решил он, безжалостно растирая свое твердое молодое тело грубым полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил щеткой волосы, потом выпил еще глоток, под спокойным, ушедшим внутрь взглядом Мэгона и вопросительным – Гиллигена. Он одевался, слыша, как она ходит по своей комнате. «Может, думает обо мне», – мелькнула мысль, и он торопливо застегнул куртку.