— Ну что?

— Часовой сидит, курит. Лица не видно — под козырьком, а огонек от сигареты движется… Эх, хорошо бы мне спуститься йогами вниз…

— Для этого вдвоем тебя надо подсаживать и вдвоем поддерживать, — резонно замечает Григорий.

— Второго брать опасно… А знаешь, ногами вперед хуже будет, — говорю я. — Сапогами о мощеный двор стукну — часовой услышит — и пиши пропало!

— А если часовой спать не будет, тогда что? — слышу я в темноте голос Григория.

— А спать не будет, так хана! Приму открытый бой, у меня есть пистолет.

— Ну?

— Браунинг и десяток патронов к нему… Все равно расстреляют завтра и так и эдак! Погорел я, брат! Ничего не поделаешь, пропадать, так с музыкой!.. Полезу головой вперед, думаю, плечи пройдут… А ты меня подталкивай… Упаду на руки, может, сумею тихо, без стука, как мешок… Сколько там высоты-то… метра три, не больше…

— Убьешься. — В голосе Григория звучит тревога.

— А вдруг повезет… Меня, брат, фашисты три раза расстреливали, а я все живой… Если погибну, а ты выживешь, сообщи нашим, как погиб разведчик Сыч.

— Когда думаешь срываться?

— В три часа ночи, самое глухое время.

Мы тихо спускаемся вниз и ложимся на солому. Днем штаб полевой полиции № 306 охранялся тремя автоматчиками: один — у ворот, второй — у крыльца, третий — под сторожевым грибом возле тюремного сарая. Вечером часовой у ворот снимался и ворота закрывались. Часовой у крыльца обычно уходил в дом. Оставался только часовой возле сарая.

Было три часа ночи, когда я высунул голову из окна. На мое счастье, по крыше барабанил дождь. Часовой спал и похрапывал. Под моими йогами были плечи Григория. Я подождал некоторое время и нажал ногой на его плечо. По этому сигналу Григорий стал медленно выпихивать меня наружу. И вот я весь почти уже за пределами окна… Рывок, и я падаю! Падаю без шума, плашмя, как мешок. Удар о землю — и теряю сознание. Очнулся — лежу на каменных плитах. Часовой с автоматом на коленях в нескольких метрах от меня. Я медленно поднимаю голову, сознание мутится, голова как чугунное ядро, приподнять ее с земли нет сил. Пробую шевельнуть рукой, ногой — удается. Но голову поднять не могу. Страшная боль в шее. Я медленно, без шума переворачиваюсь на живот, потом с трудом встаю на колени. Изо рта и носа бежит кровь. Держу голову неподвижно, огромным усилием воли координирую движения, встаю на ноги, прихватив с земли фуражку, и, как лунатик, держа спицу прямо, чуть вытянув руку для равновесия, отхожу от сарая…

Это было почти немыслимо — у меня было явное сотрясение мозга. Как сумел я подняться, до сих пор понять не могу. Видимо, неистребимая жажда жизни и сила воли снова, как тогда из «рва смерти», подняли меня с земли.

Кое-как мне удалось добраться до каменной изгороди и зайти за угол дома. Изгородь была совсем невысокая, в другое время я бы запросто перескочил через нее, не держась руками. Но сейчас это было невозможно. Что делать? Стоило мне занести йогу — сразу терял сознание. Как же все-таки одолеть эту преграду? Снова пытаюсь перелезть — не могу. Выглянул за угол дома: часовой спит, а неподалеку от него валяется пустой ящик. Я нашел в себе силы осторожно подойти к ящику, захватить его одной рукой и перенести к изгороди. Все так же не двигая шеей, я встал на ящик, повернулся к изгороди спиной, сел на нее, затем повернулся боком и положил на изгородь одну ногу, потом вторую, затем нащупал рукой край ящика, переставил его через себя, поставил по другую сторону изгороди, повернулся, поставил поочередно ноги на ящик, потом на землю и со страшной болью в затылке побрел вдоль изгороди, хватаясь за нее рукой. Наконец мне удалось оторваться от нее и уйти в поле… «Ушел, ушел, ушел!» — бормочу я.

И вот вижу перед собой дом. Тут я почувствовал, что моя левая рука, согнутая в локте, не разгибается, к боли в шейных позвонках прибавилась дикая боль в руке.

Я подошел к дому, постучал в окно. Кто-то мелькнул за шторкой, потом открылась дверь на крыльце.

— Kas tur? — спросил по-латышски мужской голос, и я увидел седого старика в куртке поверх белья.

— Vacissei ir? — спросил я, как умел, по-латышски.

— Nav, [39] — слышу в ответ.

Захожу в дом. Хозяин проводит меня в горницу. Стараюсь вспомнить латышские слова:

— Dzert! [40]

Старуха наливает мне кружку молока. Я выпил, и тут же меня вырвало. Я потерял сознание… Когда я пришел в себя, старик уже разрезал ножницами рукав кителя. Рука была сломана. На вспухшем локте — синее пятно, и багровые полосы расходятся от него лучами… Я вынимаю правой рукой деньги и даю старику.

— Tas ir tev!

— Ne, ne! Nevaiag! [41]

Я уже весь горю в огне. Кое-как подбирая слова, говорю:

— Atrak… Zirgs… Hospitalis Saldus… bet tad tev… [42]

Я показал ему жестами — расстрел! Старик понял, что я бежал из полевой жандармерии, и закивал головой…

В трюме

Сильный запах нашатыря вернул мне сознание. Лежу на носилках. Перед глазами возникают, как из тумана, лица, белые халаты, косынки, шапочки врачей.

— Was fehit Ihnen? — Надо мной сестра в косынке с красным крестом на лбу.

— Weiss ich nicht. Bei dem Panzerangriff vom Panzer stьrzen… Arm!.. Hals!… [43] — отвечаю, напрягая силы, чтобы не попасть впросак.

Меня раздевают, закрывают простыней, кладут на другие носилки и куда-то несут, видимо в операционную. Чувствую укол. Больше ничего не помню.

Очнулся в палате. Я весь в гипсовых накладках, шинах, бинтах. Грудь, шея, рука… Полное безразличие и апатия. Только ноющая боль в руке и холодная скованность в шее.