Шрифт:
Но даже если сделать все эти осторожные поправки, то и тогда совпадение рассказанной тут истории со сценой, в которой Чацкий обличает «французика из Бордо», нельзя будет считать простой случайностью.
Да и как это может быть просто случайным совпадением! Ведь и Чацкого и Грибоедова ненавидело и преследовало одно и то же — фамусовское — общество!
Когда произошло восстание декабристов, Грибоедова арестовали и, как он выражался, «притянули к Иисусу», то есть привлекли к дознанию. Его доставили в главный штаб и пытались вытянуть у него все, что он знал или мог знать о заговоре декабристов.
О своем пребывании под арестом Грибоедов написал стихотворение, которое одна из его знакомых озаглавила: «Как Грибоедов определял мнение о себе московских дам». И эти московские дамы толковали об авторе «Горя от ума» точь-в-точь как фамусовские гости о Чацком:
— По духу времени и вкусу Он ненавидел слово «раб». — За то попался в главный штаб И был притянут к Иисусу. — Ему не свято ничего... — Он враг царю!. . — Он друг сестрицын!.. — Скажите правду, князь Голицын, Уж не повесят ли его?..Не правда ли, так и кажется, будто эти реплики произносят графиня-внучка, Наталья Дмитриевна или Хлестова?
А однажды, когда Грибоедов был охвачен благородным порывом, небезызвестный Фаддей Булгарин отозвался о нем примерно так же, как Загорецкий о Чацком:
— Грибоедов в минуту сумасшествия!
Вот что говорил о Чацком Павел Афанасьевич Фамусов:
Ах! боже мой! он карбонари!
Или:
Он вольность хочет проповедать!
И вот что, по воспоминаниям очевидца, говорила о своем сыне Настасья Федоровна Грибоедова, крутая крепостница и ревнительница старых порядков:
— И карбонарий-то он, и вольнодумец...
Как видите, у Александра Андреевича Чацкого немало предшественников, и каждому из них он обязан теми или иными своими чертами.
Конечно, кое-что Грибоедов подсмотрел у одного из блистательнейших своих современников, у Чаадаева. Вероятно, помнил он, работая над «Горем от ума», о пылкой страстности и «странности» Вильгельма Кюхельбекера. Не исключено, что и история лорда Байрона каким-то образом, пусть мимолетно, подтолкнула его к созданию замысла комедии.
Ну, а как же Альцест?
Очень просто. Ни один писатель не начинает своей работы на пустом месте, как говорится, с нуля. У каждого есть свои учителя, предшественники. Каждый опирается на опыт мировой литературы. И нет ничего удивительного в том, что мольеровский Альцест тоже был одним из прообразов Чацкого. Только не «жизненным», а литературным.
И все-таки главный материал, из которого создается художественный образ, — это душевный и жизненный опыт самого писателя. Вот почему, что бы там ни было, есть один человек, который имеет наибольшее право сказать:
— Чацкий — это я!
Этот человек, конечно, сам Александр Сергеевич Грибоедов.
— Ну, хорошо, — скажете вы. — Допустим, с Чацким все было именно так. Но не всегда же писатель создает своего героя, как говорится, по образу и подобию своему. Вот, например, как бывает в живописи: один художник рисует автопортрет, а другой — портреты разных людей, которые ему позируют. Один выдумывает сюжеты для своих картин, а другой — честно рисует «с натуры». Наверное, и в литературе так же. Есть писатели, которые описывают свои собственные чувства и переживания.
Но есть и другие! Они описывают в своих книгах разные истории, случившиеся в жизни с вполне определенными людьми.
И наверняка при этом бывает и так, что ни один из этих людей ничем — ну, решительно ничем! — не похож на автора.
Верно, так тоже бывает. И сейчас мы вам расскажем именно такой случай.
ЭММА — ЭТО Я!
Близкий друг Гюстава Флобера Максим Дю Кан рассказал в своих воспоминаниях о том, как Флобер принял решение написать свой знаменитый роман «Госпожа Бовари». Дело было так. Предыдущую книгу Флобера постиг жестокий провал. Страдая от равнодушия и непонимания читателей, Флобер со своими ближайшими друзьями, не желавшими оставить его в эту трудную минуту, провел бессонную ночь.
«В продолжение дня, который следовал за этой ночью без сна, — пишет Дю Кан, — мы сидели в саду и молчали, погруженные в печаль. Вдруг Буйлэ сказал:
— Почему бы тебе не написать историю Делонэ?
Флобер поднял глаза и с радостью вскричал:
— Вот это мысль!»
Многочисленные кропотливые исследователи установили, что именно так все и было. Факт, сообщенный в воспоминаниях Дю Кана, подтвержден ныне огромным количеством других, разысканных и установленных фактов.
Дю Кан только спутал фамилию героя: на самом деле его звали не Делонэ, а Деламар.