— А я — первокурсник, — Антон засмеялся, — мне уже двадцать восемь лет.

— У нас тоже есть такие ребята. Они хорошо учатся.

— А что им остается делать? Все фортели — позади.

— Вы были военным летчиком?

— Да.

— А я после школы два года работала в леспромхозе учетчицей. Теперь мне двадцать один год. У нас дома я уже в старухах числюсь.

— У вас дома очень молодые старухи…

Они шли и шли по бульвару, совершенно забыв о Вере, с каждой минутой все больше узнавая друг друга. Узнавая без удивления, словно наперед догадывались, что все именно так и будет. Будет эта случайная встреча, и эта ночь, и только их два голоса во всем городе. Насте казалось, что уже целую вечность идет она с Антоном по бульвару, и эта вечность не была для нее утомительной…

Через два дня Антон пришел в общежитие. Был он все в той же полувоенной форме: защитная офицерская рубашка, защитные брюки, форменная фуражка без кокарды, и только пиджак был гражданский. Он вошел в ее комнату, улыбнулся, пригладил густые волнистые волосы и лишь потом поздоровался. А она уже измучилась ждать его эти бесконечные два дня. Она уже думала, что все было шуткой или просто приснилось ей. Но нет, все было явью, и он теперь стоял в ее комнате и немного растерянно смотрел на нее.

Они пошли в парк. Настя мучительно ждала, что он ей скажет. Сказал Антон совершенно неожиданное:

— Знаете, Настя, ведь я женат.

— Знаю…

— Как? — он искренне удивился и тревожно посмотрел на нее.

— Я еще позавчера догадалась об этом.

Он помолчал, потом остановился и взял ее за руку.

— Я ничего не буду говорить об этом, хорошо?

— У вас действительно был юбилей в тот день?

— Да, Настя, был.

— В следующий раз я выпью вместе с вами.

Он понял все так, как она хотела ему сказать, и благодарно улыбнулся ей.

— У вас дома очень прекрасные старухи. При случае передайте им это от меня.

— Хорошо.

— Что мы будем делать?

Они бродили по парку, они видели, как оформляется лето из лопающихся почек, шумного гвалта птиц, просыхающих луж, поднимающихся к солнцу травинок и медленного затухания дня. Они бродили по парку, мимо прекрасных деревьев, выросших словно для того, чтобы полюбоваться их счастьем, чтобы послушать их согласное молчание и ощутить волнующую теплоту их взглядов. Пространство расступалось перед ними, и они видели далекие сопки в вечерней голубоватой дымке, изящные рожки нарождающегося месяца, огни манящих костров на островах и стремительный полет моторных лодок над Амуром. И еще — звезды, таинственно мерцающие планеты, яркие вспышки сигнальных огней взлетающих самолетов, огонек его папиросы, свет ее глаз…

Где-то в безбрежной Вселенной неслась в эти минуты комета Кагоутека, которая пришла к Земле из неведомых глубин Галактики и вновь отринулась от Земли, в поисках новых планет…

Люди не знают, как целуются деревья и птицы, реки и моря, земля и небо, потому как думают, что целуются только они одни…

А вечер все не кончался, он не хотел уступать ночи, и они, как могли, помогали ему в этом. Они бродили по притихшему парку, и вечер неотступно следовал за ними. Такой это был вечер.

Когда Настя пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-либо похожее, ничего подобного ей не припомнилось. Какие-то пустяки, глупые и наивные. Но она размышляла дальше и приходила к выводу, что глупыми и наивными эти пустяки кажутся ей только теперь, а раньше, в свое время, они такими не были. В первый раз это случилось в пятом классе. Такой чистенький, аккуратный мальчик с длинными ресницами и задумчивыми глазами. Он не походил на остальных мальчиков из школы, он был особенный — городской. Его мама приехала работать в Мухоловку бухгалтером в промхоз. Она была важной, пышной и сильно накрашенной дамой. В деревне так и говорили: «Вон, Дама пошла». А мальчика звали Сережей. Это был красивый и нервный мальчик. Он мог хорошо учиться, но не делал этого из принципа: он не хотел быть выскочкой. И еще — он не обращал на нее внимания. А уж как она старалась понравиться ему. Лезла в драку с мальчишками, ныряла с подвесного моста, одной спичкой разжигала костер, и все это у него на глазах. Но он — скала, монумент, полный дурак, по деревенским понятиям. Своими сногсшибательными трюками она могла покорить любого деревенского мальчишку, потому что они знали цену этим трюкам, а его вот — нет. Он этой цены не знал и не пытался понять. Когда она, встав на раскачивающийся мазутный трос, держась одной рукой за проволочную перемычку, а другой поправляя волосы, замирала над бурлящей, в грязной пене и маленьких воронках, рекой, когда мальчишки замирали, с восторгом ожидая прыжка, он оставался равнодушным. Она прыгала, она летела над рекой, выбросив вперед руки, зажмурившись до красных пятен в глазах, она уходила в Ледяную воду, мгновенно сжавшись в комочек, чтобы не разбиться о камни, она неслась в упругих струях воды, отчаянно выгребаясь к берегу, а он что-нибудь читал в это время.

— Отчаюга, Настька! — восхищались ребята.

— Серега, прыгнуть слабо? — спрашивали они новенького.

— А зачем? — Сережа усмехался.

Этот вопрос ставил ребят в тупик, потому что каждый из них прыгал с моста, не задумываясь над тем, зачем он это делает. Так было принято. Никто не рождался и не умирал в Мухоловке, чтобы не прыгнуть с моста. Так было всегда.

Дошло до того, что Настя попыталась выведать у своей бабки, как привораживают женихов. Когда бабка спросила, кто же это такой, ее желанный, что она ему голову завертеть не смогла, она соврала ей, что желанный есть не у нее, а у подруги.

— Волос нужон, — строго сказала бабка.

— Какой?

— Ну его, желанного.

— Зачем?

— Тю на тебя, слухай, когда спрашиваешь. Волос нужон. С головы. Как добудешь, так с пятницы на субботу тот волос, с его головы, в русскую печку бросить надо. Как затрещит он там, волос еный, так три раза и повтори: волос в огне, жених — ко мне… Твой будет.

— Да не мой, бабушка.

— А я и говорю…

И началась охота за Сережиным волосом. Однажды, когда она подкралась к нему на речке и уже занесла над одной из прядок его русых волос ножницы, он поднял голову, удивленно посмотрел на нее, на ножницы и презрительно сказал: