Цыбиков решил ответить ему в соответствии с философской традицией буддизма.

— Шамба, или, точнее, Чамба, это по-тибетски Майтрея, — сказал он. — Лa — означает перевал. Как же можем мы видеть в перевале Майтреи нечто иное, кроме как превращение его в Будду. Для святых буддистов это последний перевал, за которым лежит нирвана, за которым исчезает двойственность мира и кончается цепь перерождений.

— Так я и знал, что вы являетесь фи-ло-соф-ствую-щим ламой! — пренебрежительно протянул хамбо. — Вы идете опасным путем, который ведет к неверию. Вам остался лишь один шаг до страшного заблуждения увидеть в нирване простую смерть. Поймите же, пока не поздно, и передайте мои слова другим, люди тянутся к свету веры, потому что хотят уйти от смерти. Поэтому преступно даже намекать на то, что и в конце этого пути их ждет смерть. Людям надо проповедовать о Западном рае Амитабы, а не о нирване. Нирвана — удел избранных. Это эзотерическая тайна, которая должна оставаться лишь среди нас, посвященных. Бедному же человеку нужен рай! Запомните это… Я не имею намерения воспрепятствовать вашему дальнейшему продвижению. Там, где иные, — он метнул взгляд на казначея, — могут усмотреть злую волю, я вижу лишь заблуждения юности и плоды просвещения франгов. Помните же, юный лама, что образованность ваша ни на шаг не приблизит вас к конечной цели существования. Раскройте сердце навстречу вере, ищите ответы внутри себя.

С этими словами он весьма милостиво отпустил их. Очевидно, Цыбиков правильно повел себя в беседе с ним. Изображай он из себя догматичного фанатика или просто невежественного бурятского ламу, его быстро разоблачили бы. А так налицо оказался европейски образованный лама-вольнодумец, только и всего.

Согнувшись в глубоком поклоне, они попятились к двери.

— Нет ли у вас каких-нибудь просьб ко мне? — спросил хамбо, когда они уже достигли двери.

Казначей отрицательно затряс головой, продолжая отбивать поклоны.

— Можно мне осмотреть библиотеку и музей в Нагчу-гомба, святой отец? — спросил Цыбиков.

— Тайные наши святыни предназначены для посвященных, — назидательно сказал хамбо, — лицезреть их можно лишь сообразно со степенью посвящения. Но пусть вам покажут все. Вы увидите, что время чудес не миновало, и это послужит вашей вере!

Цыбиков молча поклонился ему.

— Помогайте этому молодому ламе, — сказал хамбо, обращаясь к казначею. — Талант и знание оживают лишь под четкими гранями веры. Тибет рассеивает многие заблуждения. — Он крутил настольное молитвенное колесо. — И еще одно… Скромный наш монастырь не нуждается в богатых подарках. Приберегите их до Лхасы. И помните, что боги принимают подношения только из первых рук.

Казначей буквально зашатался. Это был прямой удар. И в третий раз Цыбикову почудилось, что хамбо знает о них все. Конечно, здесь могло быть и случайное совпадение, но он все же был склонен считать, что хамбо просто исключительно проницательный человек. Двух-трех фраз, произнесенных казначеем, очевидно, оказалось достаточно для него, чтобы читать в душе этого человека, как в открытой книге. Но что сказать тогда о самом Цыбикове, о его душе?

Он вышел отсюда в сильном смущении.

— Все равно, начальник, — сказал он казначею, — ты получишь обещанные десять ланов. Я знаю, что ты сумеешь обратить их на благочестивые цели.

Эти слова, синее весеннее небо и блестящая молодая трава на заваленном обкатанными ледником камнями дворе вернули казначею прежнее жизнелюбие. Он глубоко вздохнул, поежился, словно стряхивая с себя темное наваждение, и сказал:

— Теперь ты видишь, что я желал тебе добра, когда настаивал на посещении святого хамбо. Вот все и уладилось. Никто не станет больше распространять о тебе лживых слухов. До самой Лхасы охранит тебя благословение хамбо. Что же касается 20 ланов, то я их все же передам ему. Но, конечно, не сейчас, а потом, наедине.

Цыбиков рассыпался в благодарностях и, отделавшись от казначея, поспешил в монастырь, о котором с благоговением говорят все буддисты. До него надо было проехать верст десять к северу от реки, вдоль каменистой лощины, которая приютилась меж отвесных склонов. Дорога постепенно забирала все выше, и он вскоре остался наедине с горами. Внизу грохотал в галечных берегах стремительный поток. Над лошадиным скелетом все еще кружил гриф, словно никак не мог позабыть о вкусном угощении. Искалеченный абрикос тянулся к небу всеми лепестками полураскрывшихся цветков. Горные осы гудели над ним, а в ветвях трепетал запутавшийся бумажный конь. Может, ветер занес его сюда, а может, в священный праздник приношения коней счастья его выпустили с этого обрыва вместе с табуном таких же вырезанных из красной бумаги коней, которые спасут застигнутых непогодой путников.

Значит, кто-то не дождался своего счастья. Оплакивает злую судьбу, не догадываясь, что его красный конь запутался среди ветвей абрикоса.

Сразу же за абрикосом открылся мэньдон, сложенный из серо-коричневых сланцевых плит. На нем были нарисованы мани и вертикальные полосы желтых и красных уставных цветов. Потом показался и суровый, величественный, как сами горы, субурган, на котором застыл в небесном полете красный облачногривый конь. Это было трудное горное счастье, которое никогда не прилетает само. А там пошли заросли кизила, сквозь которые, извиваясь, уходила в поднебесье тропа. Пришлось спешиться и повести лошадь на поводу.

Сотни ручейков сбегали по складчатым этажам. Рыжие и фиолетовые подтеки рисовали на скалах насыщенные солями воды. Звоны и шелестящие вздохи принес сюда теплый ветер. В синем ослепительном небе метались черные хвосты яков. Тихо раскачивались струганные тополевые шесты. И только субурганы стояли недвижно и бесстрастно, неподвластные времени и настроению тибетские потомки древних индийских ступ, олицетворяющих, согласно тайным учениям, пустоту.

Но почему-то не вошел в монастырь Цыбиков, раздумал и повернул назад. Может, тайные думы его смутили, а вернее всего, заметил он на кустарнике свежие изломы. Что-то такое особое сказали ему тонкие надломленные веточки. Только что? Об опасности предупредили? Или просто сообщили, что этим путем уже прошел тайный друг, ученый монгол Цэрен?..