«Все, теперь моя репутация в поселке окончательно погибла! Слух распространится в полчаса, да еще и прибавят по пути вдесятеро!» — удрученно подумала Надежда.

Но сделать она ничего не могла и направилась в медпункт.

Гипс Люське не сняли, сказали, что нужно походить еще недельку. Люська по этому поводу не сильно расстроилась, вообще она глядела лисичкой, и Надежда заподозрила, что ее бедовая соседка разжилась где-то если не водочкой, то какой-нибудь бормотухой.

Люська подхватила костыль и бодро похромала к переезду, где должен был ждать их участковый.

— Доктор говорит, что нога плохо заживает! — громко делилась она. — Ты, говорит, Люся, наверное тяжелую физическую работу выполняешь, нужно себя поберечь… Вот я скажу Николаю — пускай меня на руках носит…

Тут из-за поворота показалась монументальных размеров бабища, занявшая едва ли не всю не слишком широкую улицу. Люська мигом заткнулась, будто ей всунули кляп, и подхватила Надежду под руку. Надежда сначала не обратила внимания, потом ощутила, как ее спутница напряглась, как струна, и все поняла.

Бабища двигалась не спеша, Люська тоже сдержала шаг. Еще она упорно старалась не хромать и прятала костыль за спину. По всем признакам встретившаяся личность не могла быть не кем иным, кроме как законной половиной участкового Николая Иваныча Анфисой.

Поравнявшись с теткой, Надежда навскидку определила ее вес примерно в центнер. На ней был бирюзового цвета сатиновый халат в пунцовых розах, короткие волосы выкрашены в темно-рыжий цвет. Как видно, прошло уже немало времени с тех пор, как тетка посещала парикмахера — из-под рыжих отрасли свои сивые волосики, так что издалека казалось, что тетка сверкает лысиной.

Очутившись в непосредственной близости, законная глянула на Люську с такой глубокой ненавистью, что даже Надежде стало нехорошо.

«Как бы не разодрались они тут, — опасливо подумала она, — тогда и мне попадет ни за что».

То ли Люська была не в лучшей форме и трезво прикинула свои возможности, то ли храбрилась только на словах перед Николаем, однако она опустила глаза в землю и прошла мимо соперницы, ничего не сказав. Та, поравнявшись с Люськой, прошипела себе под нос:

— Есть же некоторые, у которых совести на медный грош не имеется! — после чего она торжествующе задрала нос и тоже поплыла по своим делам.

— Зараза толстомордая! — прошипела Люська, благоразумно дождавшись, когда законная скрылась за поворотом, приостановилась и плюнула ей вслед.

— Павлик, ты не у себя дома! — проговорила буфетчица Зина, похлопав Ячменного по плечу. — Ну-ка, просыпайся да иди домой досыпать! Я скоро закрываюсь, и вообще у меня здесь не ночлежка!

Зина с виду была особой миловидной и женственной, но с тяжелой рукой, иначе она не выжила бы в грубом мужском мире и не смогла бы выстоять за стойкой «Василька». От ее легкого прикосновения незадачливый корреспондент чуть не свалился на пол. Он открыл глаза, с трудом оторвал лицо от стола и осмотрелся мутным взглядом. На столе перед ним стояла тарелка с недоеденной селедкой и надписью «общепит» на краешке, несколько мелких кусочков прилипли и к его лицу. Вокруг с назойливым жужжанием кружили крупные наглые мухи. В голове тяжело грохотало, как будто там перекатывались крупные булыжники, оставленные на обширной территории Карельского перешейка в суровые времена ледникового периода.

В общем, жизнь была кошмарна и отвратительна. И вдруг Ячменный увидел перед собой графинчик, в котором еще оставалось граммов двадцать водки!

Павел торопливо схватил графин и вылил его содержимое в свою пересохшую глотку.

Живительная влага прокатилась по его пищеводу, как дождевые потоки по глинистому руслу пересохшего в засуху ручья.

Жизнь сразу же стала лучше и веселее, она заиграла всеми цветами радуги и защебетала веселыми птичьими голосами.

— Зинуля, хочешь, я на тебе женюсь? — радостно воскликнул воскресший корреспондент и чмокнул буфетчицу в румяную щеку жирными от селедки губами.

— Ты сперва умойся и зубы почисти, жених! — беззлобно отозвалась Зинуля и вытерла щеку обрывком бумажного полотенца.

— Все понял! — отозвался корреспондент, поднялся из-за стола, нетвердыми шагами покинул гостеприимные стены «Василька» и направился к своему дому.

Трудясь на скудной ниве районной журналистики, Павел Ячменный не нашел времени обзавестись семьей. Возможно также, он не нашел в родном поселке женщины, которая смогла бы нести тяжелое бремя жены журналиста. Так или иначе, незадачливый корреспондент проживал в гордом одиночестве на окраине поселка, в маленьком домике, доставшемся ему от рано умершей матери. Точнее, проживал он не в одиночестве, а вдвоем с огромным сибирским котом Тимошей, таким же, как он, убежденным холостяком.

В доме у Павла и Тимоши чувствовалось отсутствие женской руки. Там царил постоянный беспорядок, посреди горницы валялись грязные носки и поношенные фуфайки, а иногда попадалась и недоеденная Тимошей мышь. В единственной комнате даже в летний день было темновато, поскольку давно немытые окна с трудом пропускали солнечный свет. Большую часть комнаты занимали стопки и подшивки районной газеты за многие годы. Пыль лежала на них толстым слоем, а по углам комнаты соткали свою паутину деловитые старательные пауки.