— А, тогда не беспокойся, это мой хороший приятель, — отвечал молодой человек, — он волнуется, все ли со мной в порядке. Прощай, мой старый друг и ты, мой дорогой Аргус, не забывший, как твой господин, будучи ребенком, копошился в твоей всклоченной шерсти. Прощай дом, в котором я провел так много счастливых, беззаботных лет. И ты, отец, прощай. Пусть будут безосновательны мои предчувствия и не сбудутся опасения. Бедная мать, как бы ты страдала, если бы увидела, в какое расстройство и запустение пришел твой дом, некогда счастливый и прекрасный. Ты думала, что достаточно принести жертву богам, чтобы загладить ошибку молодости. Но ни жалобы, ни жертвы богам не могут помешать дереву приносить свойственные только ему плоды, точно так же, как и вину быть причиной страданий и порождать новые, еще более тяжкие и пагубные последствия. Но довольно. Открой дверь, мой верный Марципор.

Привратник поспешил отворить дверь.

— Наконец-то! — вскричал нумидиец, вкладывая в ножны кинжал.

— Ты уже потерял терпение, мой верный друг?

— Да, сознаюсь, я уже начал беспокоиться. А куда делись все эти люди?

— Они пропали бесследно, но сперва едва не заметили меня. А как же тебе удалось спрятаться от них?

— Я не даром ходил на львов в африканских пустынях, у меня тонкий слух, а в темноте я вижу не хуже кошки. Колонны и арки портика скрывали меня, но сам я прекрасно видел, как эта группа в плащах вошла внутрь и конечно, тотчас вспомнив о тебе, бросился к двери и постучал.

— Благодарю, друг мой, благодарю. Но пока, как видишь, я не подвергался никакой опасности.

— Тем лучше, нам пора домой, уже первый час наполовину прошел, тебя давно ожидают друзья к ужину, пойдем.

— Ты прав, Гутулл, — сказал Тито, утирая катившуюся по щеке слезу. — Печаль не может быть вечной, жизнь слишком коротка, чтобы всю ее проводить в тоске и слезах. Еще раз прощай, мой дорогой Марципор, и успокойся…

И оба друга удалились.

— Да хранят тебя боги, — прошептал старик, закрывая дверь, — ты улыбаешься сквозь слезы. Ах, дом старого Вецио. Кто бы мог подумать, что с тобой случится такое. Флора, можешь торжествовать, сбылись твои проклятия. Ах, я до сих пор не могу без содрогания вспоминать ту странную ночь, когда оторвали от ее груди несчастного сына и поставили на его лбу постыдное клеймо раба. Босоногая, с распущенными волосами, в разорванной одежде, Флора призывала всех фурий ада из преисподней и, вскрыв жилы на руках, оросила землю кровью. А ты, мой бедный Тито, за что пострадал, почему изгнан собственным отцом? Но все же я не перестану любить тебя, дом старого Вецио и буду молить богов, чтобы они вновь вздохнули в тебя жизнь.

Рассуждая таким образом, старый слуга зажег свечу перед грубо сделанной статуэткой, изображающей покровителя семейства, потом стал с покрытой головой на колени и поклонился, несмотря на тяжесть цепей и бремя прожитых лет, поднес руку ко рту в знак искреннего почтения к богам [53] и начал горячо молиться. Долго молился старик и слезы текли по его морщинистым щекам. Он ничего не просил для себя, он умолял богов образумить старого Вецио и сделать так, чтобы вместо мрачных и подозрительных типов в балахонах в дом вернулся честный и жизнерадостный Тито. Между тем верный Аргус, забравшись в свою конуру, заснул и во сне жалобно визжал, помахивая хвостом — ему чудился ребенок Тито, игравший с ним.

На западной стороне обширного вестибула храма Минервы на Авентийском холме, на котором ежегодно происходят смотры легионеров, освящение оружия и приносятся жертвы за благополучие войска, стоял дом, в котором жил молодой Тито Вецио. Этот дом располагался между храмовой площадью и улицей, на месте которой сейчас проходит улица святого Павла. Сад спускался от дома террасами по западному и южному склонам горы.

В отношении удобств и изящества дом Тито Вецио не имел себе равных и состоял, как и большинство домов патрициев, из двухэтажного бельведера и большого дома. Вообще, все палаты римских богачей располагались на возвышенностях и были ярко освещены солнцем и продувались ветром, чего нельзя было сказать о неказистых, скученных лачугах бедняков.

Выстроенный из тиволийского железняка, дом Тито Вецио был образцом современной архитектуры и отлично распланирован внутри. Слуга в зеленой одежде, в тунике, стянутой у талии поясом вишневого цвета, указывал гостям как пройти в подиум — широкий параллелограмм с портиком, поддерживаемым двенадцатью прекрасный колоннами, и полом, вымощенным мраморными плитами. Среди атрия, где портик склонялся к водостоку, над которым виднелось небо, находился четырехугольный бассейн, устланный лучшим мрамором, куда текла вода, струившаяся из портика в чашу пьяного Сатира — поистине шедевра скульптуры.

Атрий был освещен бронзовыми канделябрами, в которых размещались лампадки в два-три фитиля, расположенные между колоннами. Великолепные настенные фрески были нарисованы лучшими художниками. Мраморные статуи греческой работы дополняли изысканную обстановку этого великолепного помещения. Отсюда коридор вел к небольшому портику, внутри которого находился ксистум, то есть садик, где зеленели лавры, были разбиты дорожки, росли бук и хвойные деревья и высоко бил фонтан, украшенный наядами и тритонами прекраснейшей работы. Перестил и ксистум освещались сотнями факелов, ярко отражавшихся в мраморе позолоченного потолка и бассейна. Между колоннами выделялась балюстрада из фригийского мрамора с зеленоватыми жилками, повсюду стояли вазы с растущими в них редкими растениями. С левой стороны портика находилась маленькая гостиная, в ней собралось общество, слышались смех и пение.

Приглашенные гости частью сидели, частью прохаживались, разговаривая и смеясь, но по некоторым признакам чувствовалось, что без хозяина дома многие из них чувствовали себя неловко.

— Тысячу извинений, дорогие друзья, — сказал молодой хозяин, входя в комнату и пожимая всем руки.

— В таком прекрасном и умном обществе, как здесь, нельзя скучать. Но, между нами. Я не вижу еще двух приглашенных: поэта Анция и Альбуция, — сказал Квинт Метелл.

— Я не думаю, что Альбуций одновременно с языком родного Лациума позабыл о точности и необходимости держать свое слово, — сказал молодой человек лет тридцати с серьезным выражением лица, несколько бледный от постоянных умственных занятий и частой бессонницы. Он принадлежал к числу тех людей, о которых Цезарь, захватив верховную власть, говорил, что они наиболее опасны. Словом, это был Марк Ливий Друз. В нем римляне не без оснований видели преемника насильственно погибших Гракхов.