Избранное
вернуться

Самойлов Давид Самуилович
Шрифт:

Рубежи

1 Он отходит уже, этот дух, Этот дых паровозного дыма, Этот яблочный смех молодух На перронах, мелькающих мимо; Огуречный ядреный рассол На лотках станционных базаров; Формалиновый запах вокзалов, Где мешками заставленный пол И телами забитые лавки, Где в махорочном дыме и давке Спят, едят, ожидают, скандалят, Пьют, едят, ожидают и спят, Балагурят, качают ребят, Девок тискают и зубоскалят, Делят хлеб и торгуют тряпьем. Как Россия легка на подъем! Как привыкла она к поездам От японской войны до германской, От германской войны до гражданской, От гражданской войны до финляндской, От финляндской до новой германской, До великого переселенья Эшелонов, заводов, столиц В степь, в Заволжье или Закамье, Где морозов спиртовое пламя Руки крючило без рукавиц. Ну а после — от Волги к Берлину, Всей накатной волной, всей войной, Понесло двухколейкой стальной Эшелонную нашу былину. Он отходит в преданье — вагон, Обжитая, надежная хата, Где поют вечерами ребята Песни новых и старых времен, Про Чапаева, про Ермака, «Эх, комроты, даешь пулеметы!..», «То не ветер…», «Эх, сад-виноград…», «Три танкиста», «Калинку», «Землянку», «Соловьи, не будите солдат…», Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку» Так мы едем в Россию, назад. Сквозь вагонную дверь спозаранку Видим — вот она, эта черта: Здесь родная земля начата. 2 Как такое бывает — не знаю; Я почувствовал сердцем рубеж. Та же осень стояла сквозная, И луга и деревья все те ж. Только что-то иное, родное, Было в облике каждого пня, Словно было вчера за стеною, А сейчас принимало меня. Принимало меня и прощало (Хоть с себя не снимаю вины) За былое, худое начало И за первую осень войны… А вокруг все щедрее и гуще Звездопадом летела листва. И сродни вдохновенью и грусти — Чувство родины, чувство родства. Голубели речные излуки, Ветер прядал в открытую дверь… Возвращенье трудней, чем разлуки,— В нем мучительней привкус потерь. Рано утром почуялся снег. Он не падал, он лишь намечался. А потом полетел, заметался. Было чувство, что вдруг повстречался По дороге родной человек. А ведь это был попросту снег — Первый снег и пейзаж Подмосковья. И врывался в открытую дверь Запах леса, зимы и здоровья. А навстречу бежали уже Нам знакомые всем до единого Одинцово, Двадцатка, Немчиново, Сетунь, Кунцево. Скоро Фили! Мост. Москва-река в снежной пыли. И внезапно запел эшелон. Пели в третьем вагоне: «Страна моя!» И в четвертом вагоне: «Москва моя!» И в девятом вагоне: «Ты самая!» И в десятом вагоне: «Любимая!» И во всем эшелоне: «Любимая!» Пели дружно, душевно, напористо Все вагоны поющего поезда. Паровоз отдышался и стал. Вылезай! Белорусский вокзал! 1954 — 1959

Последние каникулы

Из поэмы

В поэме автор путешествует вместе с гениальным польским скульптором Витом Ствошем, пренебрегая последовательностью времен. Наш третий спутник — кот Четверг (фигура вымышленная).

Ствош жил пять веков тому назад. Закончив великое свое творение — резной алтарь Краковского собора,— он ушел в Нюренберг и запропал на пути. После оккупации Польши гитлеровскими войсками фюрер приказал перевезти знаменитый алтарь в Нюренберг. Алтарь прибыл туда, куда не дошел его создатель. И был возвращен в Краков лишь после войны.

Четырехстопный ямб Мне надоел. Друзьям Я подарю трехстопный, Он много расторопней… В нем стопы словно стопки — И не идут колом. И рифмы словно пробки В графине удалом. Настоянный на корках Лимонных и иных, Он цвет моих восторгов Впитал, трехстопный стих. И все стихотворенье Цветет средь бела дня Бесплотною сиренью Спиртового огня…

Смерть лося

Стихи за пятьдесят! На мне они висят Невыносимой ношей. Бог с ними! Мне пора Сбираться. И с утра В дорогу с Витом Ствошем. Закончен мой алтарь. В нем злато и янтарь, И ангелы и черти, И даже образ смерти. Пора не вниз, а вверх — Туда, поближе к богу,— В беспечную дорогу, В преславный Нюренберг… Как хорошо в полях Встречать свой день рожденья! Как весело хожденье В сообществе бродяг! А если есть трояк, Определим по нюху Ближайшую пивнуху, Пристанище гуляк. Хозяйка, наливай! И не жалей, читатель, Что, словно невзначай, Я свой талант растратил! Читатель мой — сурок. Он писем мне не пишет!.. Но, впрочем, пару строк, В которых правду слышит, Он знает назубок… Однако думы прочь! В походе к Нюренбергу Звезд полную тарелку Мне насыпает ночь. Передо мной лежат Прекрасные поляны, Жемчужные туманы Их мирно сторожат. Передо мной текут Прохладные потоки. И где-то кони ржут, Нежны и одиноки. Вечерний свет померк. Залаяла собака… Как далеко, однако, Преславный Нюренберг!
* * *
Ночь пала. Все слилось. В костре пылали ветви. И в красноватом свете Явился черный лось. Роскошный рог над ним Стоял, как мощный дым. И в бархатных губах Держал он ветвь осины. И, беззащитно-сильный, Внушал невольный страх. Он был как древний бог, И в небе черно-чистом Созвездием ветвистым Светился лосий рог. (Недаром древле Лось Созвездие звалось.) Распахнутый для нас От паха и до холки, Смотрел он взглядом долгим Своих тенистых глаз, — Зачем,— Вит Ствош вскричал В мучительном порыве,— Я за плечом Марии Его не изваял! И почему царей, Младенца Иисуса По манию искусства Не превратил в зверей! Но я ответил: — Брось! Мы зря переживаем. Пусть лучше неизваян Гуляет этот лось. Пусть вечности бежит Прекрасное созданье И нашему страданью Пусть не принадлежит! Смири себя, ваятель! Забудь, что было встарь, Когда ты свой алтарь Выдалбливал, как дятел! Смири себя, смири! Сомкни плотнее веки! И отрекись навеки! И больше не твори! И долго Вит сидел, Помешивая угли. Потом они потухли, А он в золу глядел. Вся эта ночь насквозь Была прозрачной, ясной. И, как корабль прекрасный, Плыл по поляне лось. Вдруг изо тьмы — удар Остановил мгновенье… Пороховой угар. И в нем поникновенье Творенья красоты И беззащитной мощи… И в озаренной роще — Хрустнувшие кусты. Как девушка, вразброс, Лежал тишайший лось. И на его главе — Глаз, смертью отягченный, И — папоротник черный — Рога в ночной траве… Охотник подошел: — Пудов пятнадцать мяса! Вот бык! — Он рассмеялся.— Однако хорошо! Он сел и закурил… . . . . . . . . . . . Для нас погибель зверя — Начальная потеря, Начало всех мерил. — Скажи мне, мастер Вит! Как при таком мериле Плечо святой Марии Кого-то заслонит! Нам с Витом не спалось. И мы лесною тропкой Пошли. И тенью робкой Плыл перед нами лось. Лось-куст и лось-туман, Лось-дерево, лось-темень, Лось-зверь, и лось-растенье, И лось-самообман… Так шли мы — я и мастер,— Пока не рассвело. И дивное несчастье Нас медленно вело… Вверху подобьем знака Ветвился лосий рог… Как далеко, однако, Преславный городок!..

Прощание

Я своего стиха Оставил стиль спартанский. — Ха-ха, ха-ха, ха-ха! — Сказал бы Л. Итанский, Который был готов Пойти со мной и с Витом, Но был заеден бытом И значит — не готов. Готов кроме него Был некий Пересветов, Но множество советов Замучили его. Кого б еще сманить? Петра или Бориса? Володю, может быть? Но с ним мы разошлися. Так в мой понурый бег Я взял кота и Ствоша. Как хорошо, что все же Не близок Нюренберг! Один, Леон Тоом, Пошел бы ты со мною Дорогою дневною Или ночным путем. Ты, сокрушитель стен, Ниспровергатель окон, Прозревший острым оком Убожество систем! Как шли бы мы с тобой, То веселы, то пьяны! И нам наперебой Гремели б барабаны! Всем девушкам с тобой Дарили б мы конфеты. Играли б нам гобой, И флейты, и кларнеты! И чьи-нибудь невесты Порой сбегали б к нам. Играли б нам челесты, И бубны, и тимпан, Взлетал бы фейерверк, Стреляли бы мортиры! Так шли б мы в Нюренберг, Веселые сатиры!.. Прощай, мой добрый друг! Прощай, беспечный гений! Из всех твоих умений Остался дар разлук. Прощай, мой милый друг! Прощай, свободный гений! Отвергший из наук Науку возвращений! Прощай, мой вечный друг! Прощай, мой слабый гений! Как суть твоих учений Осуществилась вдруг! Прощай! Ты был во всем Иной, не нашей мерки… Быть может, в Нюренберге Мы встретимся потом.

Балаган

— Да, он один убит,— Сказал мне мастер Вит,— А вы еще живете По собственной охоте. Здесь только скукота И люди с рыбьей кровью, Пойдем в средневековье, Возьмем с собой кота! — Ах, разве можно вспять Куда-то возвратиться? Давай-ка лучше спать И видеть то, что снится. Давай-ка бредить вслух!.. — Ну что ж, вернемся, друг, Туда, где и поныне Царит вселенский дух Трактира и латыни, Где, шляясь по торгам, Увидим мы, коллега, Под небом — балаган, Над балаганом — небо… — Пьянчуги, торгаши! — Я подхватил в восторге. А ну, вольней дыши На этом шумном торге, Где толпы горожан И теснота ковчега. Под небом — балаган. Над балаганом — небо. Вит Ствош был весел вновь И вновь в своей тарелке. — Как горячат нам кровь Лукавые паненки! — Как раздражает нюх Благоуханье пира! — Виват! Вселенский дух Латыни и трактира!.. — Гляди, а там правеж: Попал в беду пройдоха!..— Я говорю: — Ну что ж, Эпоха как эпоха. — А вон карманный вор! — А вон доминиканец! — Вон сбир! — Вот страж! — Вон спор Оборвышей и пьяниц! А ближе к облакам Раскинут балаган. — Про это — я! Постой! — Воскликнул Вит.— Простой Сюжет. Весьма наивный. Сей шут богопротивный — Диавол. Мрака сын Решил смутить Юстина. А этот вот детина Есть человек Юстин. Отродье сатаны, Чтоб парня не прохлопать, В нем разжигает похоть, Сулит ему чины. Юстин же стал мечтать Про все земные блага. И вот посмел, бедняга, На бога возроптать… Ликует гений зла!.. Но, сжалясь, матерь божья Опутанного ложью Юстина упасла… — Дай я!.. Пустив слезу, Спасенный на колени Упал. Его моленья Сейчас произнесу: «Спасибо вам, господь И пресвятая дева, За то, что свою плоть Я вызволил из хлева! За то, что вы спасли Меня от вожделенья. С поклоном до земли За то мое моленье! За то, что дух тщеславный Не указал мне путь И в городок преславный Приду когда-нибудь!..» — Нет, мне невмоготу,— Прервал Вит Ствош.— Надейся, Что ты спасен. Но в действо Пора войти коту.— И закричал: — Ату! — Ату! Держи! Ага! — В чем дело? — Ты не зрячий? Какой-то пес бродячий Заметил Четверга! — Сцепились пес и кот. И вдруг, заулюлюкав, Рванулся весь народ, Как тыща мамелюков, Вслед за котом и псом — Весь наш цветущий сон: Мальчишки, бернардйны, Красотки, паладины, Монахи, игроки, Торговцы, голяки, Лиценциаты, шлюхи, Младенцы и старухи… Пустились в этот гон… И скрылись в гул времен… Мы с Витом хохоча Переживали праздник. А кот, лихой проказник, Мурлыкал у плеча. И Вит воскликнул: — Днесь Я возглашаю здесь, Что радость мне желанна И что искусство — смесь Небес и балагана! Высокая потреба И скомороший гам!.. Под небом — балаган. Над балаганом — небо!

Встреча

Шагая вдоль страны, Зашли мы в дивный угол, Где зверь еще не пуган И реки не мутны. Вблизи текла река. Угадывалось это По перебежке света И шуму лозняка. Простор летел под яр, Огромный, как цунами, И прямо перед нами Преображался в пар. И повисал, светясь, Над луговым заречьем, И расширялся в нас Дыханьем человечьим. В реке — прицельность Цейса И ясность лучших линз, Но, как в глазах младенца, Все — головою вниз: И облака, и горы, И темные леса, И старичок, который У брода пас гуся, И дерево хромое, Сбежавшее под склон, И лодочка, и трое Искателей икон. Прекрасная порода! О, как я был влюблен Тому назад три года В искателей икон. В искательниц особо! Одна из их числа Прелестная особа С ума меня свела! Штаны, ковбойка, кеды И свитер шерстяной Невольные победы Свершали надо мной. Доныне эту вязку Я помню под рукой И грустную развязку С искательницей той… Подходим. — Старина! Так это же она!.. Неловкость. Я, как школьник, Краснею. О, мила, Как прежде. В треугольник Вонзились два угла. — Знакомьтесь. Это муж. А это мой поклонник.— И вот пятиугольник, Томительная чушь! Но задал верный тон Четверг. Пока я мялся, Он мирно слопал мясо Искателей икон… Старик, что пас гуся, Приблизился, неся Под мышкой эту птицу, Чтобы опохмелиться, Он полагал продать Гуся рублей за пять. — На! Выпей-ка, старик! — Сказал ее поклонник — Он был унылый комик, И у него был тик. Затеяли шашлык. Муж скрупулезно знал, Как есть должны авгуры, И тихо напевал, Ворочая шампуры: «Шашлык мой, шашлычонок, Шашлык мой, шашлычон, Ты создан для ученых — Искателей икон. Вся истина и правда Прекрасней с шашлыком. И только в нем отрада Искателей икон!» А мы поднялись с ней Вверх по крутому брегу. — Куда вы? — К Нюренбергу Идем. Оно честней… — Гляди, как с высоты Просторна эта местность… — Обыкновенно… — Честность… — Ты виноват… — Нет, ты. Шел нудный разговор В полутонах… Но ах! Бесчисленное стадо Гусей спускалось вниз Подобьем снегопада И гогоча толклись. Они спускались вниз, Мгновенно спутав карты. И крылья, как штандарты Разбойные, тряслись. Под гогот, шум и крик, Как конница степная, Спускались, наступая На суп и на шашлык, А этот старый черт, Не струсивший нимало, Гоня их от мангала, Плясал, как Пугачев. . . . . . . . . . . . . Расстались вечерком. Искатели икон Уплыли вниз на лодке С едой и коньяком. А мы пошли пешком. Вдвоем остаток водки Допили в полутьме, Опустошив манерку У знака: «К Нюренбергу. Две тысячи км».

Два монолога

Итак, мы шли втроем. Четверг был наша ноша — То на плече у Ствоша, То на плече моем. Густой сосновый лес Вздымался до небес. Он был пустым, печальным Во взлете вертикальном. Лишь наискось секло Его свеченье пыли, Как будто сквозь стекло В подвале. Мы испили Воды, найдя ручей. И шли еще бойчей… Лес кончился. Дорога Текла за край земли. И мы произнесли Тогда два монолога. Лицо воздев горе В неизреченной страсти, Вит Ствош, алтарный мастер, Запел об алтаре.