Избранное
вернуться

Самойлов Давид Самуилович
Шрифт:

Моление об алтаре

— Алтарь! Каков он был! Звук дерева цветущий, Цвет дерева поющий, Исполненного сил! Я в каждом существе Изобразил цветенье И смесь объема с тенью В естественном родстве. Я знал, как должен свет С высот соборных литься, И как он должен длиться, И как сходить на нет! Пространство! Бытие! Ты знаешь, как пристрастно Я размещал пространство И превращал в свое Пространство бытия В его древесном смысле. И воспаряла к мысли Вещественность моя. Тогда я наконец Увидел образ бога! Но знаю, как убого Витийствует резец! Казалось мне, что дух Моей руки коснулся. Я грезил. Я очнулся… Небесный свет потух… О боже, дай узреть Мне снова свет небесный И в наготе телесной Его запечатлеть! — Так говорил он. Бор Пел, как соборный хор. И солнце пролилось И растворилось в сини. Тогда я произнес Моление о сыне, Не отирая слез.

Моление о сыне

— Ну что ж,— я говорю,— Уже пора уйти нам. Смерть возблагодарю, Но жаль расстаться с сыном. Еще он мал и слаб — Ни государь, ни раб. И он не то чтоб — дух, Он плоть моя живая, Он — бесконечный круг, И он живет, сливая Меня с небытием, С тем самым, с изначальным. И трудно быть печальным, Когда мы с ним вдвоем. Судьбу благодарю, Благодарю за сына. Ну что ж,— я говорю,— Ведь радость беспричинна.— Я говорю: — Ну что ж! Благодаренье богу За боль и за тревогу, Которых не уймешь. О, высший произвол! Ты — ипостась добра За то, что произвел Мне малого Петра. За то благодарю, Что он раним, печален, За то, что изначален. Ни богу, ни царю Еще не посвящен. И, может, разум темный Потом его спасет. Он будет сын высот. Молю, продли мне дни! Продли мне с ним слиянье, Чтоб это расстоянье Прошли бы мы одни. Одни — то есть вдвоем. Нам никого не надо… Явленье вертограда, Священный водоем! Судьба, мне дни продли, Чтоб шли мы вдоль земли. Чтоб шли мы постоянно, Безвинно и слиянно. Судьба! Продли мне дни! Не мучай болью, гладом И нас соедини, Чтоб шли мы с сыном рядом. Примерно так моя Звучала песнь о сыне. И пели Вит и я, Как дервиши в пустыне. О тех, кого с собой В дорогу взять не можем, Мы пели вразнобой, Подобно птицам божьим. Мы плакали и пели, Друг друга не стыдясь. Из голубой купели Лучи лились на нас. 1972

Струфиан

Недостоверная

повесть

1 А где-то, говорят, в Сахаре, Нашел рисунки Питер Пэн: Подобные скафандрам хари И усики вроде антенн, А может — маленькие роги. (Возможно — духи или боги,— Писал профессор Ольдерогге.) 2 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Многообразные тревоги Томили русского царя, От неустройства и досад Он выходил в осенний сад Для совершенья моциона, Где кроны пели исступленно И собирался снегопад. Я, впрочем, не был в том саду И точно ведать не могу, Как ветры веяли морские В том достопамятном году. Есть документы, дневники, Но верным фактам вопреки Есть данные кое-какие. А эти данные гласят (И в них загадка для потомства), Что более ста лет назад В одной заимке возле Томска Жил некий старец непростой, Феодором он прозывался. Лев Николаевич Толстой Весьма им интересовался. О старце шел в народе слух, Что, не в пример земным владыкам, Царь Александр покинул вдруг Дворец и власть, семейный круг И поселился в месте диком. Мне жаль всегда таких легенд! В них запечатлено движенье Народного воображенья. Увы! всему опроверженье — Один престранный документ, Оставшийся по смерти старца: Так называемая «тайна» — Листы бумаги в виде лент, На них цифирь, и может статься, Расставленная не случайно. Один знакомый программист Искал загадку той цифири И сообщил: «Понятен смысл Ее, как дважды два — четыре. Слова — «а крыют струфиан» — Являются ключом разгадки». И излагал — в каком порядке И как случилось, что царя С отшельником сошлись дороги… 3 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Топталось море, словно гурт, Захватывало дух от гула. Но почему-то в Петербург Царя нисколько не тянуло. Себе внимая, Александр Испытывал рожденье чувства, Похожего на этот сад, Где было сумрачно и пусто. Пейзаж осенний был под стать Его душевному бессилью. — Но кто же будет за Россию Перед всевышним отвечать? Неужто братец Николай, Который хуже Константина… А Миша груб и шелопай… Какая грустная картина!..— Темнел от мыслей царский лик И делался melancolique. — Уход от власти — страшный шаг. В России трудны перемены… И небывалые измены Сужают душный свой кушак… Одиннадцатого числа Царь принял тайного посла. То прибыл унтер-офицер Шервуд, ему открывший цель И деятельность тайных обществ. — О да! Уже не только ропщут! — Он шел, вдыхая горький яд И дух осеннего убранства. — Цвет гвардии и цвет дворянства! А знают ли, чего хотят?.. Но я им, впрочем, не судья… У нас цари, цареубийцы Не знают меж собой границы И мрут от одного питья… Ужасно за своим плечом Все время чуять тень злодея… Быть жертвою иль палачом…— Он обернулся, холодея. Смеркалось. Облачно, туманно Над Таганрогом. И тогда Подумал император: «Странно, Что в небе светится звезда…» 4 «Звезда! А может, божий знак?» — На небо глянув, думал Федор Кузьмин. Он пробрался обходом К ограде царского жилья. И вслушивался в полумрак. Он родом был донской казак. На Бонапарта шел походом. Потом торговлей в Таганроге Он пробавлялся год за годом И вдруг затосковал о боге И перестал курить табак. Торговлю бросил. Слобожанам Внушал Кузьмин невольный страх. Он жил в домишке деревянном Близ моря на семи ветрах. Уж не бесовское ли дело Творилось в доме Кузьмича, Где часто за полночь горела В окошке тусклая свеча! Кузьмин писал. А что писал И для чего — никто не знал. А он, под вечный хруст прибоя, Склонясь над стопкою бумаг, Который год писал: «Благое Намеренье об исправленье Империи Российской». Так Именовалось сочиненье, Которое, как откровенье, Писал задумчивый казак. И для того стоял сейчас Близ императорского дома, Где было все ему знакомо — Любой проход и каждый лаз — Феодор неприметной тенью, Чтоб государю в ноги пасть, Дабы осуществила власть «Намеренье об исправленье». 5 Поскольку не был сей трактат Вручен (читайте нашу повесть), Мы суть его изложим, то есть Представим несколько цитат. «На нас, как ядовитый чад, Европа насылает ересь. И на Руси не станет через Сто лет следа от наших чад. Не будет девы с коромыслом, Не будет молодца с сохой. Восторжествует дух сухой, Несовместимый с русским смыслом, И эта духа сухота Убьет все промыслы, ремесла; Во всей России не найдется Ни колеса, ни хомута. Дабы России не остаться Без колеса и хомута, Необходимо наше царство В глухие увести места — В Сибирь, на Север, на Восток, Оставив за Москвой заслоны, Как некогда увел пророк Народ в предел незаселенный». «Необходимы также меры Для возвращенья старой веры, В никонианстве есть порок, И суть его — замах вселенский. Руси сибирской, деревенской Пойти сие не может впрок». В провинции любых времен Есть свой уездный Сен-Симон. Кузьмин был этого закала. И потому он излагал С таким упорством идеал Российского провинциала. И вот настал высокий час Вручения царю прожекта. Кузьмин вздохнул и, помолясь, Просунул тело в узкий лаз. 6 Дом, где располагался царь, А вместе с ним императрица, Напоминал собою ларь, Как в описаньях говорится, И выходил его фасад На небольшой фруктовый сад. От моря дальнобойный гул Был слышен — волны набегали. Гвардеец, взяв на караул, Стоял в дверях и не дыхнул. В покоях свечи зажигали. Барон Иван Иваныч Дибич Глядел из кабинета в сад, Стараясь в сумраке увидеть, Идет ли к дому Александр. А государь замедлил шаг, Увидев в небе звездный знак. Кузьмин шел прямо на него, Готовый сразу падать ниц. Прошу запомнить: таково Расположенье было лиц — Гвардеец, Дибич, государь И Федор, обыватель местный,— Когда послышался удар И вдруг разлился свет небесный. Был непонятен и внезапен Зеленоватый свет. Его, Биясь как сердце, источало Неведомое существо, Или, скорее, вещество, Которое в тот миг упало С негромким звуком, вроде «пах! Напоминавшее колпак Или, точнее, полушарье, Чуть сплюснутое по бокам, Производившее шуршанье, Подобно легким сквознякам… Оно держалось на лучах, Как бы на тысяче ресничин. В нем свет то вспыхивал, то чах, И звук, напоминавший «пах!», Был страшноват и непривычен. И в том полупрозрачном теле Уродцы странные сидели. Как мог потом поклясться Федор На головах у тех уродов Торчали небольшие рожки. Пока же, как это постичь Не зная, завопил Кузьмич И рухнул посреди дорожки. Он видел в сорока шагах, Как это чудо, разгораясь, Вдруг поднялось на двух ногах И встало, словно птица страус. И тут уж Федор пал в туман, Шепча: «Крылатый струфиан…» В окно все это видел Дибич, Но не успел из дому выбечь. А выбежав, увидел — пуст И дик был сад. И пал без чувств… Очнулся. На часах гвардейца Хватил удар. И он был мертв. Неподалеку был простерт Свидетель чуда иль злодейства, А может быть, и сам злодей. А больше не было людей. И понял Дибич, сад обшаря, Что не хватало государя. 7 Был Дибич умный генерал И голову не потерял. Кузьмин с пристрастьем был допрошен И в каземат тюремный брошен, Где бредил словом «струфиан». Елизавете Алексевне Последовало донесенье, Там слез был целый океан. Потом с фельдъегерем в столицу Послали экстренный доклад О том, что августейший брат Изволил как бы… испариться. И Николай, великий князь, Смут или слухов убоясь, Велел словами манифеста Оповестить, что царь усоп. Гвардейца положили в гроб На императорское место. 8 А что Кузьмин? Куда девался Истории свидетель той, Которым интересовался Лев Николаевич Толстой? Лет на десять забыт в тюрьме, Он в полном здравье и уме Был выпущен и плетью бит. И вновь лет на десять забыт. Потом возник уже в Сибири, Жил на заимке у купца, Храня секрет своей цифири. И привлекать умел сердца. Подозревали в нем царя, Что бросил царские чертоги. 9 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Он через степи и леса Летел, как весть, летел на север Через Москву. И снег он сеял. И тут декабрь уж начался. А ветер вдоль Невы-реки По гладким льдам свистал сурово. Подбадривали Трубецкого Лейб-гвардии бунтовщики. Попыхивал морозец хватский, Морскую трубочку куря. Попахивало на Сенатской Четырнадцатым декабря. 10 А неопознанный предмет Летел себе среди комет. 1974

Снегопад

Декабрь. И холода стоят В Москве суровой и печальной. И некий молодой солдат В шинели куцей госпитальной Трамвая ждет. Его семья В эвакуации в Сибири. Чужие лица в их квартире. И он свободен в целом мире. Он в отпуску, как был и я. Морозец звонок, как подкова. Перефразируя Глазкова, Трамваи, как официантки, Когда их ждешь, то не идут. Вдруг снег посыпал. Клочья ватки Слетели с неба там и тут, Потом все гуще и все чаще. И вот солдат, как в белой чаще, Полузасыпанный стоит И очарованный глядит. Был этот снег так чист и светел, Что он сперва и не заметил, Как женщина из-за угла К той остановке подошла. Вгляделся: вроде бы знакома. Ах, у кого-то из их дома Бывала часто до войны! И он, тогда подросток праздный, Тоской охваченный неясной, За ней следил со стороны. С ухваткой, свойственной пехоте, Он подошел: — Не узнаете? — Она в ответ: — Не узнаю. — Я чуть не час уже стою, И ждать трамвая безнадежно. Я провожу вас, если можно. — Куда? —Да хоть на край земли. Пошли? — Ответила: —Пошли. Суровый город освежен Был медленно летящим снегом. И каждый дом заворожен Его пленительным набегом. Он тек, как легкий ровный душ, Без звука и без напряженья И тысячам усталых душ Дарил покой и утешенье, Он тек на головной платок, И на ресницы, и на щеки. И выбившийся завиток Плыл, как цветок, в его потоке. Притихший молодой солдат За спутницей следил украдкой, За этой выбившейся прядкой, Так украшавшей снегопад. Была ль она красива? Сразу О том не мог бы я сказать. Конечно, моему рассказу Красавица была б под стать! Она была обыкновенной, Но с той чертою дерзновенной, Какую могут обрести Лет где-то возле тридцати Иные женщины. В них есть Смешенье скромности и риска. Беспечность молодости близко, Но зрелости слышнее весть. Рот бледный и немного грубый. Зато как ровный жемчуг зубы. И затаенная душа В ее зрачках жила стыдливо. Она не то чтобы красива Была, но просто хороша. Во всяком случае, солдату Она казалось таковой, Когда кругом была объята Летучей сетью снеговой. (Легко влюблялись мы когда-то, Вернувшись в тыл с передовой.) Я бы еще сказал о ней. Но женщины военных дней В ту пору были не воспеты, Поскольку новые поэты Не научились воспевать, А не устали воевать. Кое-кого из их числа Уже навеки приняла Земля под сень своих просторов: Кульчицкий, Коган и Майоров, Смоленский, Лебский и Лапшин, Борис Рождественский, Суворов — В чинах сержантов и старшин Или не выше лейтенантов — Созвездье молодых талантов, Им всем по двадцать с небольшим… Шли по Палихе, по Лесной, Потом свернули на Миусы. А там уж снег пошел сплошной, Он начал городить турусы И даже застил свет дневной. — Я здесь живу. А вам куда? — Мне никуда. Но не беда — Переночую на вокзале. А там!.. Ведь есть же города, Куда доходят поезда…— Они неловко помолчали. — А можно к вам?— Сказала: — Да Прошли заснеженным двором. Стряхнули снег. Вошли вдвоем В ее продрогшую каморку. — Сейчас мы печку разожжем,— Сказала. И его восторгу Пришел конец. Так холодна Была каморка и бедна. Но вскоре от буржуйки дымной Пошло желанное тепло. В окне, скрывая холод зимний, Лепились хлопья на стекло. Какая радость в дни войны Отъединиться от погоды, Когда над вами не вольны Лихие прихоти природы! (Кто помнит: стужа, и окоп, И ветер в бок, и пуля в лоб.) Он отвернулся от окна, От города, от снегопада И к ней приблизился. — Не надо,— Сказала. Сделалась бледна. Он отступился. Вот досада! Спросила: — Как вас звать? — Сказал. — А вас как? — Отвечала: — Клава. В окне легко и величаво Варился зимний снежный бал. Кружила вьюга в темпе вальса, Снег падал и опять взвивался. Смеркалось. Светомаскировку Она спустила. Подала Картошку. И полулитровку Достала. В рюмки разлила. Отделены от бури снежной Бумажной шторкою ночной, Они внимали гул печной. И долго речью безмятежной Их ублажал печной огонь. Он в руки взял ее ладонь. Он говорил ей: — Я люблю вас, Люблю, быть может, навсегда. За мной война, печаль и юность. А там — туманная звезда.— Он говорил ей: — Я не лгу, Вы мне поверьте, бога ради, Что, встреченную в снегопаде, Вас вдруг оставить не могу!.. Такой безвкусицей банальной, Где подлинности был налет, Любой солдатик госпитальный Мог растопить сердечный лед. Его несло. Она внимала, Руки из рук не отнимала. И, кажется, не понимала, Кто перед ней. И поняла. И вдруг за шею обняла И в лоб его поцеловала. Он к ней подался. К ней прильнул. Лицом уткнулся ей в колени. И, как хмельной, в одно мгновенье Уснул… Как так?.. Да так — уснул. Вояка, балагур, гусар Спал от усталости, от водки, От теплоты, от женских чар. И его руки были кротки. Лежал, лицо в колени пряча, Худой, беспомощный — до плача. Подумала: куда в метель? И отвела его в постель. Проснулся. Женское тепло Почувствовал в постели смятой. Протер глаза. Был час десятый. И на дворе еще мело. Записка: «Я вернусь к пяти, Если захочешь, оставайся». Кружилась вьюга в темпе вальса. Успела за ночь замести Она Тверские и Ямские И все проезды городские, Все перепутала пути. С пургой морозы полегчали, И молодой солдат в печали Решал — уйти иль не уйти?.. Да и меня в иное время Печаль внезапно проняла О том, что женщина ушла И не появится в поэме. Хотел бы я ее вернуть, Опять идти под снегопадом… Как я хотел бы с нею рядом В тот переулок завернуть! Как бы хотел, шагая с ней, Залюбоваться снегом, жестом, Вернуть и холод этих дней, И рот, искусанный блаженством… Я постарел, а ты все та же. И ты в любом моем пейзаже — Свет неба или свет воды. И нет тебя, и всюду ты. Что я мечтал изобразить? Не знаю сам. Как жизни нить Непрочная двоих связала, Чтоб скоро их разъединить? Нет, этого, пожалуй, мало. Важней всего здесь снегопад, Которым с головы до пят Москва солдата обнимала. Летел, летел прекрасный снег, Струился без отдохновенья И оставался в нас навек, Как музыка и вдохновенье… Учусь писать у русской прозы, Влюблен в ее просторный слог, Чтобы потом, как речь сквозь слезы, Я сам в стихи пробиться мог. 1975

Цыгановы

1. Запев

Конь взвился на дыбы, но Цыганов Его сдержал, повиснув на узде. Огромный конь, коричневато-красный, Смирясь, ярился под рукою властной, Мохнатоногий, густогривый конь Сердился и готов был взвиться снова. Хозяин хохотал. А Цыганова, Хозяйка, полногруда и крепка, Смеялась белозубо с расписного Крыльца, держа ягненка-сосунка. А Цыганов уже надел хомут И жеребца поставил меж оглобель. И сам он был курчав, силен, огромен. Все было мощно и огромно тут! И солнце, и телега, и петух, И посреди двора дубовый комель. И Цыганов поехал со двора. А Цыганова собрала дрова И в дом пошла. И сразу опустело, Когда исчезли три могучих тела — Ее, и Цыганова, и коня. Один петух, свой гребень накреня, Глядел вослед коню и Цыганову. Потом хозяйка погнала корову. И это было лишь начало дня.

2. Гость у Цыгановых

— Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов. Поздравствовались. Сели. Стол тесовый, Покрытый белой скатертью, готов Был распластаться перед Цыгановой. В мгновенье ока юный огурец Из миски глянул, словно лягушонок. И помидор, покинувший бочонок, Немедля выпить требовал, подлец. И яблоко моченое лоснилось И тоже стать закускою просилось. Тугим пером вострился лук зеленый. А рядом царь закуски — груздь соленый С тарелки беззаветно вопиял И требовал, чтоб не было отсрочки. Графин был старомодного литья И был наполнен желтизной питья, Настоянного на нежнейшей почке Смородинной, а также на листочке И на душистой травке. Он сиял. При сем ждала прохладная капустка, И в ней располагался безыскусно Морковки сладкой розовый торец. На круглом блюде весело лежали Ржаного хлеба теплые пласты. И полотенец свежие холсты Узором взор и сердце ублажали. — Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов. Он туговат был на ухо. Хмельного Он налил три стакана. Цыганова В персты сосуд граненый приняла И выпила. Тут посреди стола Вознесся борщ. И был разлит по мискам. Поверхность благородного борща Переливалась тяжко, как парча, Мешая красный отблеск с золотистым. Картошка плавилась в сковороде. Вновь желтым самоцветом три стакана Наполнились. Шипучий квас из жбана Излился с потным пенистым дымком. Яичница, как восьмиглазый филин, Серчала в сале. Стол был изобилен. А тут — блины! С гречишным же блином Шутить не стоит! Выпить под него — Святое дело. Так и порешили. И повторили вскоре. Не спешили, Однако время шло. Чтоб подымить, Окно открыли. Двое пацанов Соседских с воем бились на кулачки. По яблоку им кинул Цыганов, Прицыкнув:— Нате вот и не варначьте! — Тут наконец хозяйка рядом с мужем Присела. Байки слушала она Мужские — кто где ранен, где контужен. Но снова два соседских пацана Затеяли возню… Уже смеркалось. Тележным осям осень откликалась. Но в каждом звуке зрела тишина. Гость чокнулся с хозяйкой: — Будь здорова — Будь! — крикнул Цыганов. А Цыганова Печально отвернулась от окна.

3. Рожденье сына

Ребенка нес отец. А Цыганова Была еще бледна и рядом шла. Ребенок в стеганое одеяльце Из голубого шелка был одет, Перепоясан лентой с пышным бантом. И чуть распахивался, обнаружив Тугую пену белоснежных кружев. Оркестра не хватало. Музыкантом Был только ветер — полевой флейтист. Он в поле разливал свой ровный свист. Так Цыганов, казавшийся гигантом Над низким горизонтом, шел с женой И нес ребенка позднею весной. На полевой дороге колеи Еще хранили форму ранней грязи. Но было сухо. Рыжие слои Напоминали про однообразье Распутицы. Пот лил ручьем со лба Отцовского, когда взошли на взлобок. Там перед ними свежий куст был робок. Но пел. И поле пело, как труба. И вся округа перед Цыгановым Каким-то звуком наполнялась новым И новым цветом для него цвела. Он сына нес в атласном одеяльце, И Цыганова каменные пальцы Природа вся разжать бы не могла. Он нес младенца в голубых обновах, Как продолженье старых Цыгановых И как начало Цыгановых новых, Он нес начало будущих веков, Родоначальника полубогов. Среди пеленок, кружев, одеялец Лежал их дома новый постоялец. И Цыганов глядел при этом вниз, Чтоб незаметно было, как лились Из глаз его безудержные слезы… Остановились около березы. На валуне присели отдохнуть. И Цыганова отворила грудь. Тут он увидел сына. Он не знал, Что так младенец немощен и мал. Он только понял, что за это тело Он все бы отдал, чем душа владела, И то свершил, чего не совершал. Но вдруг ребенок сморщил свой носишко И раз чихнул. — Чихать умеет, вишь-ко,— Промолвил с уважением отец. — А как же звать его? Сережка, Мишка? — «И впрямь, как звать его? — подумал он.— И почему же каждое созданье Не знает, каково его названье. Зачем на свете тысячи имен? И странно, что приобретаешь имя, Которое придумано другими. А сам бы как назвал себя?» Трудна Была та мысль его про имена. Он бросил думать и сказал: — Жена, Пусть сын наш будет Павел.— И она, Чуть улыбнувшись, отвечала: — Ладно.— Они всегда ведь с мужем жили ладно. И вот они пришли домой. И в люльку Плетеную ребенка положили, Чтоб он там спал покуда день и ночь, Пока пробрезжит свет в его глазах И первый смысл его коснется слуха. А впрямь ли так он нем, и слеп, и глух? Молчал отец. Жена дитя качала. И это тоже было лишь начало.

4. Колка дров

С женой дрова пилили. А колоть Он сам любил. Но тут нужна не сила, А вольный взмах. Чтобы заголосила Березы многозвончатая плоть. Воскресный день. Сентябрьский холодок. Достал колун. Пиджак с себя совлек. Приладился. Попробовал. За хатой Тугое эхо екнуло: ок-ок! И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон. Мужского пота запах грубоватый. Сухих поленьев сельский ксилофон. Поленец для растопки детский всхлип. И полного полена вскрик разбойный. И этим звукам был равновелик Двукратный отзвук за речною поймой. А Цыганов, который туговат Был на ухо, любил, чтоб звук был полон. Он так был рад, как будто произвел он И молнию, и грозовой раскат. Он знал, что в колке дров нужна не сила, А вздох и взмах, чтобы тебя взносило К деревьям — густолистым облакам, К их переменчивым и вздутым кронам, К деревьям — облакам темно-зеленым, К их шумным и могучим сквознякам. Он также знал: во время колки дров Под вздох и взмах как будто думать легче. Был истым тугодумом Цыганов, И мысль не споро прилегала к речи. Какой-нибудь бродячий анекдот Ворочался на дне его рассудка. Простейшего сюжета поворот Мешал ему понять, что это шутка. «У Карапета теща померла…» (Как вроде у меня; а ведь была Хорошая старуха.) «Он с поминок Идет…» (У бабы-то была печаль. Иду, а вечер желтый, словно чай. А в небе — галки стаями чаинок.) «И вдруг ему на голову — кирпич. Он говорит: «Она уже на небе!» (Однако это вроде наш Кузьмич, Да только на того свалились слеги, Когда у тещи в пасху был хмелен…) Тут Цыганов захохотал. И клен, Который возрастал вблизи сарая, Шарахнулся. И листьев легион взлетел. И встрепенулась птичья стая. И были смех, и вдох, и зык, и звон. — Что увидал? — сходя с крыльца резного, Хозяина спросила Цыганова. — Да анекдот услышал однова. Давай, хозяйка, складывать дрова.