Санни очень любит грызть кисти. Я тоже попробовал погрызть немного, но мне не понравилось. Тем более что Художница мне это запретила — она очень переживает, когда у нее пропадают кисточки. Подумаешь, что в них особенного, игрушки потрошить приятнее. У меня, слава богу, свои игрушки есть. И Машины. Санни хозяйка тоже ругает, но Санни как только доберется, так сразу очередную кисть мочалит. Особенно ей нравятся тонкие кисточки, которые Художница очень бережет, — она их называет колонковыми, оказывается, они очень дорогие. Наверное, самые вкусные.

Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Как-то раз, когда она работала, а потом зачем-то вышла, Берта с Толстиком затеяли там бурную игру. У них вообще странные отношения: Толстик Берту все время задирает, то и дело ее обворовывает, а она носится за ним, и, когда догонит, таскает его в пасти. Но при этом они нередко вместе спят на собачьей подстилке: она кладет на него голову, как на подушку, а он использует вместо подушки ее здоровенную лапу. Иногда я тоже устраивался к Берте под бочок, с ней приятно тепло, но иногда бывает страшно — как бы во сне не задавила. Так вот, как только хозяйка вышла из кабинета, неплотно затворив за собой дверь, мы все тут же туда просочились, Берта погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, палитра тоже полетела на пол. В общем, была веселая кутерьма, и когда Художница прибежала на шум, мы все были в краске. Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Кнопка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, она в раковине жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял, почему. Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим — потом я узнал, что эта дрянь называется скипидаром и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне.

Я знаю, о чем говорю. В моей ранней юности огонь на меня напал. Мы с родителями были в лесу и сидели у горящего костра. Огонь — такой красный, мерцающий и потрескивающий, возле него бывает приятно тепло, а если подойдешь поближе, то жарко. Но он кусается! В тот раз на огне жарились колбаски и пахли очень-очень вкусно, а вокруг было много малознакомых мне людей и несколько собак. Одна из них, очень длинная и толстая псина по имени Маня, бассет-хаунд, не вынесла соблазна, нырнула прямо в костер и выскочила оттуда с сочащейся жиром колбаской в зубах. К сожалению, она не приняла в расчет длины своего тела, а потому зад и хвост, когда она повернула назад, попали в опасную зону, шерсть на них задымилась и очень противно завоняла, а сама Маня завопила благим матом. Люди всполошились, стали тушить Маню, а я тоже решил принять в этом участие, сунулся туда и наступил на что-то красное. Я же случайно наступил, а оно ка-ак вцепится! Я завизжал, Мама подхватила меня на руки и стала утешать. Долго — дня два — я не мог ступить на эту лапу, дома Мама ее мазала какой-то мазью, которую запрещала слизывать, но я слизывал. После этого, если мне говорят: «Осторожно, огонь!» — я всегда отхожу на приличное расстояние. Да я сам не подойду теперь близко к мангалу с углями, несмотря на самые ароматные шашлыки!

Так вот, этот скипидар жег, как огонь, особенно нежное ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Маша сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):

— Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?

При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Маша пригрозила, что если я буду барахтаться, то вместо белья меня замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.

Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть, не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей кутерьмы держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым, — ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью. Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Маша назвала ее «токсикоманкой» — никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской. Даже когда Художница сама меня приглашала!

А приглашала она меня, потому что я должен был помочь ей в работе. Обычно она рисовала нас, собак и кошек. То есть не нас — всех тех, кто жил в доме, Художница уже написала, — а чужих собак и кошек. Их привозили хозяева, а нас обычно закрывали — собак в комнате Маши, а кошек на кухне. Если пришельцы были по характеру добродушными, то запирали только Берту, которая не терпела чужих. Но пока Художница писала с натуры, никого в кабинет не пускали. Только когда она работала в одиночестве, мы имели право заходить туда, но не мешать. Однако однажды ей заказали портрет не собаки, а человека. Оказывается, люди позируют гораздо хуже собак! Во всяком случае, мужчины. Этот конкретный мужчина, высокий и плоский, без груди и зада, все время вертелся в кресле и был натянут, как стрела. Поэтому Художница попросила меня зайти и полежать на диване, чтобы он мной любовался и забыл, что его рисуют. Вот еще одна моя работа — я ассистент художника! Частично наша уловка удалась, но он все равно Художницу извел. Я слышал потом, как она на него жаловалась Маме, — он просил, чтобы на портрете были видны его золотые часы «Ролекс», а для этого ему надо было вывернуть руку так, как будто она сломана. А еще он хотел, чтобы все знали, что его рубашка — от Армани. Не знаю, что такое Армани и зачем мужчины носят золото. Наверное, они как йорки — все в брюликах и лейблах (сам видел, такая нашивка на комбинезоне у Лулу, Мама прочла: «Армани» и чуть не померла со смеху). Не все, конечно. Мой Папа не такой!

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама — а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, — я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые — еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки — те, что остались в живых, — и мы вернулись домой.

Слава богу, дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи — пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало — особо привилегированные персоны весь теплый сезон живут на даче, они еще не вернулись, хотя уже начались дожди. Так, моего врага Мули еще не было, не с кем поскандалить. Зато появилось несколько новых песиков. У бабушки из шестого подъезда вместо старины Барсика, который куда-то исчез, появилась пушистая симпатяга с бантиком на челке — хоть девчонка, но не вредная, меня сразу зауважала. Во втором подъезде поселилась крупная псина-девица, чем-то похожая на Санни, только гораздо больше, — оказалось, ее зовут кане корсо. И, наконец, вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот пес на собаку мало похож, чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках, в общем, что-то шерстяное, гавкающее, и главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался швырнуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки. Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как кане корсо ему показала, где раки зимуют — после этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане корсу, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки — это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.