Шрифт:
— Она пустая, ветреная, — сказал Мика и, мельком глянув на Нину, закричал: — Ну, что уставилась!
— Если будешь орать, я уйду, — сказала она.
— Не сердись, я не на тебя ору, а на себя. — Он сел на корточки, так, чтобы Нина не видела его лица. — У моей барышни есть ухажер. Чистопородный нэпман. Лаковые ботинки, галстук бабочкой. Водку хлещет, как ломовой извозчик — мы были с ним вместе у моего товарища на именинах. Привез ее на лихаче.
— А она?
— Что она?
Нине хотелось узнать, влюблена ли «пустая, ветреная» в Мику, но вместо этого спросила:
— А она красивая?
— При чем тут красота?
Помолчав, он тихо, без злости и ломанья сказал:
— Если она мне велит утопиться — утоплюсь.
— Как ты можешь только говорить такое?!
Вдруг Мика неестественно захохотал, потянулся и дурашливым тоном небрежно сказал:
— Я тебе наврал с три короба, а ты и уши развесила. — И ушел посвистывая.
В черных оконных стеклах отражалось зыбкое пламя. От тепла хотелось спать и почему-то было ужасно тоскливо. С чего, собственно? Подумаешь, давным-давно один мальчик был в нее влюблен. «Люблю тебя, как смерть косу». Смешно. Очень смешно. А теперь мальчик любит (по-настоящему любит) «ветреную, пустую». Только одна она, Нина, ни в кого не влюблена. Пусть. И ее никто не любит. Пусть. Можно прожить и без любви. Она будет учительницей. Всю себя посвятит детям.
Пригревшись, незаметно заснула.
Разбудила ее Мара.
— Лежит в моей комнате и плачет, — сообщила она. — Я ей все рассказала. По дороге Варя немного отвлеклась. А сейчас как увидела твою шубу на вешалке, так и заревела. Сейчас я напою вас чаем.
Потом они сидели у камина. Щелкали кедровые орешки.
Неожиданно Варя запела: «Ты сидишь у ка-мина-а-аааа»…
Мара с Ниной переглянулись. Заметила ли Варя это, но она сразу же оборвала пение и с глубоким вздохом сказала:
— Это он мне пел, — и закрыла ладонями лицо.
Но Варя быстро успокоилась и, как обычно, когда она была в хорошем настроении, много смеялась.
Нина недоумевала: неужели так можно?
Они проводили Варю до дома, за всю дорогу она ни разу не вспомнила об умершем женихе.
Было поздно, и они решили, что Нина переночует у Лозовских. Сначала шли молча. Первой не выдержала Мара:
— Или она черствая, или у нее сила воли.
— Сила воли, — стараясь заглушить сомненье, сказала Нина.
Когда подошли к дому Лозовских, увидели, что только в Мариной комнате горел свет.
— Повадился братец у меня сидеть, — сердито проговорила Мара, — все своей барышнешке стихи сочиняет.
И снова неизвестно почему это укололо Нину.
— Ты хоть ее видела?
— Выдра, — коротко отрекомендовала Микину «любовь» Мара.
Но Мика не стихи сочинял, а, вооружившись зачем-то лупой, разглядывал письмо товарища Вариного жениха.
Мара налетела на брата: да как он смеет чужие письма читать, она же его любовные записки не читает! Мика принялся хохотать.
— Вы дуры. Наивные, как воспитанницы из института благородных девиц. Дуры в квадрате, в кубе. Вас Варя провела и вывела. Да подожди ты, не ори! — отмахнулся он от Мары. — Никто не умирал, а письмо написала ваша обожаемая Варечка собственной ручкой. Ну, что рты поразевали?! Смотрите! — Мика протянул им Варину записку и письмо.
Мика совал им лупу и требовал обратить внимание, что крючок у буквы 3 «вроде отваливается», что у Л верх остренький, а У «падает вправо». Без Микиных объяснений было ясно: записка и письмо написаны одной и той же рукой.
— Но бывают же одинаковые почерки, — проговорила Нина.
— Не бывает, — отрезала Мара. — Может, он удрал от нее, а ей совестно признаться. Погоди, но ведь письмо из Москвы, тут же обратный адрес.
— Чепуха чепушистая, и нет никакого правдоподобия, — заявил Мика. — Адрес я вам, благородные девицы, хоть какой присобачу. А штампик? Штампик нашего города, где живете-поживаете вы и ваша преподобная Варенька.
— Штамп здешний, — мрачно подтвердила Мара.