— Точно. — спокойно отозвался Никифоров. — Тебя им буду парить, вместо веника. Славно пойдет! Особенно если взять за ствол, да промеж лопаток…

— Не ссорьтесь, — лениво протянул Степан. Он сидел, прислонившись лопатками к теплым бревнам бани и чувствовал, что может просидеть так хоть сто лет — не двигаясь, чувствуя, как старое дерево вытягивает из тела усталость. — Что там у тебя, Андрей?

— Ничего. Грибов насобирал, — колдун развернул плащ-палатку и предъявил кучу маслят.

— Ой, мои любимые! — совершенно по-детски обрадовался Конюхов. Потом подозрительно посмотрел на Никифорова. — Андрюша, а ты их как собирал?

— Как? — растерялся тот. — Н-ну… руками и ножом…

— Точно не заклятьем? А то, если они сами к тебе в плащ-палатку прыгали, я их есть не буду!

— Тьфу, блин! — Никифоров дал подзатыльник хохочущему сержанту, осторожно уложил плащ-палатку на пенек, изрубленный колуном Подошел Якупов, потрогал маслята пальцем.

— Бик якши, после бани поджарим с лучком…

— Да уж. Ты, Татарин, повар знатный, — старшина прислушался.

Стукнула дверь, и из предбанника вылетели все трое молодых — распаренные до малинового тела, с прилипшими тут и там березовыми листьями.

— Ох-х… не могу! — стонал Ясин. — Упарили!

— Значит, Хозяину понравилось, — Степан Нефедов потушил окурок и поднялся. — Ну, мужики, айда.

— Хорошая баня… — прошептал Конюхов. Маленький сержант сидел на полке, полузакрыв глаза, и на его блестящем от пота теле все резче выделялись старые багровые шрамы. А Нефедов лежал рядом, и, хотя прошло уже больше десятка минут, был почти сухим, а шрамы, которых у него было куда больше, оставались белыми.

— Командир, а ты почему не потеешь? — спросил Никифоров. Даже в бане колдун не снял с шеи железный оберег-ворон, и теперь, морщась, то и дело плескал на него холодной водой из бочки.

— Это только мертвые не потеют, — стальная коронка тускло блеснула в луче света из маленького оконца, когда Степан улыбнулся, — а я живой. Только тяжело потею, долго… что правда, то правда. Я, Андрюша, в свое время столько альвовских настоев выпил — мало не покажется. Учитель из меня дурные соки выгонял, он сам так говорил. Приучал тело работать быстрее и сильнее, раны залечивать. А на вкус все эти настои, скажу я тебе — дрянь страшная. Похлеще того, который ты нам под Волоколамском давал, чтобы волки нас не чуяли, помнишь? Так вот — тот просто малиной был. После альвовских сутки выворачивало сначала с непривычки-то, человек к ним не приспособлен. Многие помирали, говорят.

— А ты? — спросил Конюхов, и тут же, опомнившись, захохотал во все горло.

— И я, — старшина пожал плечами и перевернулся на живот, — ну, уважил наш Хозяин! Ай да баньку истопил! Обязательно надо оставить ему тут свежий веник. Не забудь, Саня. А теперь — ну-ка, Файзулла, поддай на каменку, да пройдись по мне березовым как следует!

Переждав лютый жар, вырвавшийся из каменки после ковша воды, татарин принялся стегать Степана веником — да так, что тот вскоре почувствовал, как тело становится звонким и легким, точно воздушный шарик…

Грохот двери заставил его подскочить. В баню ворвался Женька Ясин — уже одетый, передергивая затвор автомата.

— Немцы! — крикнул он.

— Чего? — Нефедов еще не успел осмыслить, но тело уже исполняло привычный ритуал, собираясь как пружина перед боем. — Какие немцы? Откуда?

— Отряд на опушке леса… Ласс заметил… Похоже, из окруженцев, а может десант… — Женька торопился, захлебываясь словами.

— Тихо, не шустри! — остановил его Санька Конюхов. — Сколько?

— Человек двадцать. Все в пятнистом, ранцы за плечами… Идут врассыпную.

— Ясно. Значит, не простая пехтура, — подытожил Никифоров, натягивая штаны.

Они едва успели выскочить из бани и повалиться в полынь, как тут же попали под обстрел. Немцы оказались зоркими и опытными, огонь повели густо, и даже Тар'Налю, в первую же минуту прострелившему головы двоим, пришлось залечь и откатиться за пенек. Пули взвизгивали, чавкали, врезаясь в бревна, гудящие под выстрелами, шипели в сырой траве.

Степан, подкатившись к остаткам забора, выцелил перебегавшую фигуру в камуфляже, нажал на спуск и тут же, на выдохе, подловил второго. Немец выгнулся, повалился в борозду между кучами сопревшей картофельной ботвы, заскреб каблуками по земле и угомонился.

Сзади вскрикнул Конюхов, длинно выматерился сквозь стон. Обернувшись, Нефедов увидел, что конопатый сержант зажимает ладонью плечо, а сквозь пальцы у него сочится кровь, лентой сползая по руке.

— Сашка, за баню! — крикнул он. Рядом вдруг возник Ласс.

— Нет, Старший, второй отряд заходит с другой стороны. Они обошли деревню, — альв оставался невозмутим, и только длинные пальцы с нечеловеческой быстротой порхали над патронником карабина.

— Проворонили! — старшина заскрипел зубами.