В итоге моим спасением, отдохновением и радостью стал мой муж: нежный, ласковый, внимательный. Впервые за свою маленькую скорбную жизнь я почувствовала себя защищенной и спокойной, в коконе тепла и заботы. Я могла больше не рассчитывать на бабушку или маму, предающих меня, пинающих во все больные места и наслаждающихся произведенным эффектом. Могла отвернуться и уйти, если они позволят себе зайти слишком далеко, но они почувствовали угрозу и изменили тактику, временно затаившись. Только выйдя замуж, я наконец осознала себя счастливой. Жизнь прояснела, временно сжалившись надо мной.

Мама соизволила приехать на свадьбу, прислала заранее немного денег и даже купила нам обручальные кольца, правда, подгадав приезд под концерт, где играли ее музыку, но я, в эйфории, постаралась этого не заметить. Отмечали мы скромно, в квартире – денег на ресторан не хватало. Два дня спустя она с мужем уехала в Париж. Мы остались в Москве, свадебное путешествие нам было не по карману.

Через год я в первый и единственный раз приехала к ней в Нью-Йорк, поразивший меня своими небоскребами, низко расстилавшимся небом и новым упоительным чувством свободы. Маленькая, но уютная квартирка в центре Манхэттена, услужливый дормен, облицованный серым камнем старинный дом, увитый плющом, показались сказкой, кадром из американской мелодрамы, виденной на экране, но очень скоро я спустилась на землю, перестав грезить, потому что почти сразу мы стали выяснять отношения. Она требовала, чтобы я поклялась здоровьем мужа и будущих детей, что не завлекала ее бывшего любовника в постель или признала вину, явно рассчитывая на второе. Я возмущенно отказалась. Не верить словам дочери, требовать клятв и доказательств?.. Каких?.. Большую часть дней из той поездки я провела в гостях у своей лучшей подруги, эмигрировавшей в город-мечту вместе с родителями за три года до моего замужества. Мы бродили по городу с ее друзьями, заходили в кафе и ресторанчики, ночные клубы, побывали на художественных выставках в Сохо, погуляли в Центральном парке, посетили Музей Метрополитен… С матерью мы замяли тот разговор, но трещина, появившаяся из-за той истории, стала еще глубже, хотя тогда я до конца этого не осознала. Мама все еще была мне очень дорога.

Я поступила в институт, а потом родила сына (своего внука Алла соизволила увидеть только через год). Конечно, я стала безумной мамочкой, сходящей с ума от любви и беспокойства: муж мужем, но мое родное, божественное, единокровное – мой сын – средоточие Вселенной, самое правильное событие в моей покореженной судьбишке. Я задыхалась от непередаваемой нежности. Когда у Пети начинался насморк или слезился глазик – я тут же вызывала «скорую». Бабушка и тут подключила свои ядовитые способности вмешиваться во все и придумывала правнуку несуществующие болезни ради удовольствия таскать нас с ним по врачам и сдавать бесконечные анализы. В какой-то момент я на все плюнула и послала ее подальше, запретив давать советы: после очередной консультации у профессора, выписавшего нам лошадиную дозу кальция от рахита, чего не было и в помине, у сына начались судороги.

Со времени замужества я постепенно стала раскрываться и научилась снова получать удовольствие от секса, хотя по-прежнему порой стеснялась и не могла отпустить себя полностью, как тогда, с Юрой. Мне казалось, что я все время должна контролировать себя, иначе произойдет что-то непоправимое и ужасное. Думаю, я все время ждала боли душевной или физической. Может быть, мне и нужна боль как спасение, чтобы уже не бояться ее, а научиться принимать как дар? Когда-то я прочитала у Олдоса Хаксли фразу о том, что человек соорудил из своего мира ад и создал, править им, богов боли. И я задумалась. Мой ад соорудила не я, меня выпихнули в него, сжавшиеся стенки матки моей матери во время родов. Но это было только началом. Они, мои родные, и стали богами боли для меня, впрочем, они остаются ими и поныне. Только я все же стараюсь тщательно оберегать от нее своего сына. Надеюсь, у меня немного получается.

После окончательного разрыва с матерью в моей голове стало потихоньку проясняться, и выстроилась довольно логичная картина. Ненужный мешающий всем ребенок от нелюбимого человека, безумно похожий на своего отца, а значит, изначально с дурными наклонностями, которые надо подавлять всеми возможными способами. Ради прогресса в формировании личности ему можно пригрозить сдать его как ненужную вещь в детский дом или отдать цыганам. Его необходимо самоотверженно лечить, вгоняя иглы шприцев в попу, совершенно не думая о необходимости данного лечения, или мазать его в промежности безумными мазями так, чтобы ребенок корчился от боли. Чтобы девочка не простуживалась и не сбрасывала одеяло, ее можно и нужно привязывать веревками к кровати, а чтобы хорошо училась – кормить в наказание за плохие оценки склизкой овсянкой, вызывающей рвотные приступы. Это нормально. Это часть воспитания. А то, что ребенок кричит по ночам от страха смерти, – неважно, пройдет само собой, когда-нибудь… Они не понимали, что творят со мной. Не видели ни малейшей неправильности в своих поступках, считая их единственно возможными и правильными. Какой демон туманил их глаза и разум – до сих пор остается без ответа. Как интеллигентные люди с высшим образованием, неглупые, незлые, в принципе могли сотворить нечто подобное?

Я знаю, что моя мать бежала от бабушкиного деспотизма, поскольку тоже довольно сильно от него пострадала. Бежала сломя голову от ее железной невыносимой хватки. Замуж здесь, потом в другую страну, а впоследствии – за океан. Ей тоже досталось. Досталось, когда ее отец, мой дед, лечил ее от астмы весьма оригинальным способом. Он был инженером авиации, работал с космонавтами и как-то раз засунул ее в центрифугу, где их тренировали. От астмы она избавилась, но ужас пережила немалый. Впрочем, он хотел ей добра. Она тоже испила боли через край. К примеру, когда ей в детстве вырывали практически наживую, без анестезии (после двух порций мороженого) миндалины в больнице. Мама говорила, что при сильном стрессе у нее всегда встает комок в горле, она задыхается и не может дышать, а горло пронзает та же, никуда не ушедшая боль.

Еще один ее страх произошел от романтической влюбленности в Муслима Магомаева, по которому тогда сходило с ума много девушек. Бабушка посчитала свою дочь ненормальной и попыталась запереть в психиатрической больнице. К счастью, мама забаррикадировалась в кабинете заведующей и успела позвонить отцу, который ее и спас от грозившего приема ненужных транквилизаторов, а может, и от чего похуже.

А потом мать заставила ее выйти замуж и родить меня. Двадцатилетняя девушка… Нужен ли ей тогда был ребенок, еще один камень на шею кроме уже имевшегося полновесного «ожерелья»? Она признавалась, что хотела умереть. Она еле спасла себя и отдала меня как жертву на откуп, на заклание свирепому Молоху, наслаждающемуся мучениями близких и считающим себя единоличным правителем собственной империи, где только его воля имеет значение и только его слова – непреложная истина. Иногда мне становится ее жаль, в душе появляется сочувствие, но я все равно не понимаю и не принимаю ее поступков, ибо они чудовищны.

Чтобы понять и попытаться принять ее, я читала биографические книги Нины Берберовой о Чайковском и Бородине, великих русских композиторах. Может быть, там я найду разгадку? Психика гениев устроена странно и нестабильно, рядом с ними должны находиться те, кто сможет принимать их такими, какие они есть, несмотря на все выверты, чудачества, неадекватность, в какой форме они бы ни выражались. Я стала осознавать трагедии таких людей, необходимость смирения, сострадания, принятия их сущности, но в то же время принять ее сама не могла – слишком сильна была моя собственная боль.