Стаканский вдруг почувствовал восхитительную свободу действий и слов, это именно те глаза, подумал он, не отдавая себе отчета, что попался на игре звуков…

А если бы Анжелу звали, скажем, Наташа — тот же приятный стук колес с ударом посередине, то же страстное придыхание гласной — в этом случае, что же, надо было бы переписывать роман заново?

Поглядывая в эти голубые, совершенно чистые, словно у девушки не было затылка и в прорезях просвечивало небо (приходит на ум, несмотря на то, что шел снег, соответственно обеляя небеса) Стаканский спокойно рассказал ей историю о Майе, детской наркомании и раннем своем грехопадении, начиная с «Видишь ли, ее звали Майя, она была…» и кончая «Представь себе, нету больше на свете этой реки.»

Солнышко уже замелькало между деревьями, похожее на огромный мерцающий штабель из телевизоров. Дальнейшее обладало повышенной четкостью изображения, чем и отличалось от сна…

— 1471, — назвала Анжела номер своей комнаты, для конспирации предлагая Стаканскому миновать вахту розно, отчего у молодого человека заныло в паху, и прошла вперед, прелестно закручивая турникет легким движением ноги. Стаканский выждал несколько секунд и проделал то же. Дежурила как раз та омерзительного вида старуха, которая всегда пропускала его, не требуя документа в залог.

Он поднялся на четырнадцатый этаж, в пустом коридоре гудели испорченные люминесцентные лампы, дул мягкий внутренний ветер. Стаканский постучался в семьдесят первую комнату, ответа не последовало, тогда он крутнул ручку и вошел.

Анжела сидела в кресле к нему спиной, уже успев закрыть уши двумя лопухами, погрузившись в эгоистический стереомир. Стаканский присел на край стула и с интересом огляделся. Три кровати, согласно социальному рангу первокурсников, среди книг, между прочим, сборник Цветаевой, на стене неизвестно откуда добытая репродукция Сальвадора Дали, высокой печати прямо в глаза летящие пчелы-тигры. Анжела действительно оказалась женщиной его мечты… Он вслушивался, пытаясь определить природу комара, и «Флойды», жужжавшие в ее наушниках, вполне подтверждали эту мысль. Он сидел, щурясь от удовольствия, и только одна нелепая деталь чуть раздражала его: черная электрическая бритва, разложенная на тумбочке.

Вдруг, вероятно, услышав с обратной стороны Луны, как взгляд гостя гремит стаканами на столе, человек, сидевший в кресле, медленно повернул голову и смерил Стаканского строгим взглядом. Это был незнакомый студент, тучный грузин с гладковыбритыми сизыми щеками. Стаканский пошатнулся на стуле, сделав ладонями дрожащий жест, на тему «а черт меня знает».

— Анже Ламильник? — спросил грузин, выслушав путаные объяснения. — Это наверху, на семнадцатом этаже, прямо напротив Мэлора Сакварелидзе, моего лучшего друга, у него на двери нарисована земляника. Мэлор — это значит Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция. Подожди. Меня зовут Гиви. Ты хочешь вина?

Стаканский не мог устоять перед соблазном выпить в халяву. Для храбрости, решил он в свое оправдание… Он еще не понимал, какую мерзкую яму приготовила ему судьба.

Шторы на окне были густого цвета моренго, они преобразовали комнату в лучистый аквариумный мир, казалось, из-под кровати вот-вот вылетит рыба…

— Саперави, Цинандали, Васисубани? — предлагал Гиви, гремя в шкафу батареей бутылок. От такого количества Стаканский ошалел.

— Киндзмараули, Вакханали, Амонтильяди?

Через несколько минут они подружились, опрокидывая стакан за стаканом — охлажденное светлое, шамбрированное красное, Гиви научил Стаканского дегустировать, вытягивая губы трубочкой и цокая языком, Стаканский был совершенно счастлив, все больше набираясь храбрости, ему казалось, что стоит только войти к Анжеле, решительно ее обнять, нашарить выключатель на стене…

Он так распалился, что, кивнув на фотопортрет Сталина, выглядывавший из-за портьеры, весело спросил:

— А это тебе зачем, тир держишь?

— Что такое «тыр»? — спросил Гиви, улыбаясь.

По мере того как Стаканский объяснял, жестикулируя, Гиви все больше мрачнел, становясь каким-то репчатым, затем отставил стакан и крупно, профессионально ударил Стаканского в нос, мигом отскочив, чтобы тот не забрызгал его кровью. Стаканский, бывший всю жизнь трусливым на драку, зажал нос платком и пошел к двери, выписывая ногами синусоиды боли.

— Стой! — крикнул Гиви. — Я пошутил.

Он огромным прыжком нагнал Стаканского и ухватил за печень.

— Я больше не буду. Сталин мудак.

— Нет-нет! — затряс годовой Стаканский. — Я тороплюсь. Меня девушка ждет. Я хочу в туалет.

— В баночку пописяешь, — прошептал Гиви. Он часто задышал, отдирая пальцы Стаканского от дверной ручки, и Стаканский, наконец, все понял, что и придало ему сил вырваться в коридор.

— Подожди, дорогой… Свояк! — Гиви унижено шел за ним, хватая за полы. — Цоликаури, Эрети, Эякуляти!

Стаканский свернул на лестницу и побежал. Гиви неотступно следовал за ним, гнусаво канюча. Стаканский прогромыхал по ступеням, слыша за собой умоляющий шепот. Он был на две головы выше, этот Гиви, но из-за своей чудовищной полноты с трудом поспевал за ним. Стаканский толкнул тяжелую жестяную дверь и оказался в подвале – зеленоватым светом залитая лестница, ведущая глубоко в землю, была единственной возможной дорогой, и он бросился по ее скользким ступеням, пробив еще одну дверь, оказался в туннеле, где неровно горели разноцветные фонари и поблескивали рельсы. Огромная крыса скользнула меж ног, обдав его зловонным звериным теплом, Стаканский побежал по шпалам, задыхаясь, Гиви грузно двигался за ним… Стаканский, хоть и имел более длинные ноги, был менее вынослив, поэтому расстояние между ними медленно, терпеливо сокращалось. Они пробежали мертвую, слабо освещенную в этот ночной час станцию «Арбатская», в зоне «Площади революции», где горбатые скульптуры с мерзким скрипом шевелили конечностями, они шли шаткой спортивной ходьбой, а под «Курской» – ползли, цепляясь за мокрые стены и осклизлые кабели. Стаканский чувствовал, как Гиви дышит ему в шею, слезы лились из его глаз, вдруг он ясно ощутил себя спящим в собственной кровати: тикали часы и капала на кухне вода – голенький, в трусиках, в маечке – и нет никакого Гиви, но чем отчетливее было это видение, тем гаже было возвратиться в реальность, где Гиви, уже не дыша, но клокоча большим горлом, настиг его, повалил на шпалы и, стеная от наслаждения, изнасиловал.