Выбравшись через вентиляционный люк, после полной ночи мрачного блуждания по трубам, мучительной истерики без единого зрителя, поистине героического, гладиаторского сражения с гигантскими крысами, из которого он, к несчастью, вышел победителем, — Стаканский долго мылся в общественном туалете на Николаевском вокзале, сдирая пятна дегтя с локтей и колен. Он приехал в институт часом раньше и ждал Анжелу на лавочке за мусорными ящиками, несколько раз его бросало в какой-то зыбкий, патологический сон, где ненавязчиво менялись времена года, падал снег, падал тополиный пух, наступала незаконная ночь, наконец — сумочкой рисуя в воздухе любопытную радугу — из-за угла выбежала Анжела, остановилась, подняла ножку и через плечо глянула на свой каблук. Стаканский двинулся к ней, улыбаясь. Вместо приветствия девушка молча протянула ему туфельку: почини.

Стаканский извинился, что не зашел вчера, как было указано, стал витиевато объяснять, что ошибся комнатой, долго блуждал, вероятно, перепутал номер… Анжела странно смотрела на него исподлобья, он вдруг подумал, что перед ним другая девушка, всего лишь похожая на ту.

— Анжела, — сказал он.

— Я самая. Уже семнадцать лет с хвостиком. А ты-то кто?

— Ну как же? Вчера…

— Вчера не сегодня. Ах-да, припоминаю! — она весело хлопнула его по плечу. — Забавный тип. Какую-то фигню порол про водокачку… Спасибо, — она бережно приняла подлеченную туфельку.

— Давай встретимся сегодня вечером, — как можно беспечнее проговорил Стаканский, — пойдем куда-нибудь…

— Нет. Сегодня я занята.

— А завтра…

— И завтра. Если девушка говорит, что она занята, значит, она ваще не хочет, понятно?

— Может, ты позвонишь мне, если вдруг, когда-нибудь…

— Нет. Я ненавижу говорить по телефону.

— Все-таки возьми, — Стаканский подал ей визитную карточку отца, где «Борис Николаевич» было художественно переправлено на «Андрей Борисович», Анжела машинально засунула бумажку за лифчик, щелкнула Стаканского по носу и быстро побежала наверх.

Стаканский остался стоять на ступеньках, кто-то шлепнул его по спине, он поднял голову: это был Гиви… В своем новом сером костюме, сером галстуке, с кожаным портфелем, крошечным в его руках, он приглашал Стаканского идти на занятия, деловито постукивая пальцем по циферблату часов… Стаканский замотал головой, пошел прочь, дома лег, не раздеваясь, и сразу уснул, очнулся, вспомнил все и тихо завыл.

Был ранний вечер, в комнате стоял, затхлый солнечный свет. Стаканскому показалось, что она знает, как он провел эту ночь, на него напал знакомый с детства страх, будто бы все вокруг видят его мысли, его сокровенные желания, видят его насквозь, как Родиона Романыча, а он движется в этом коварном мире зеркал, не понимая, что с него уже содрали кожу.

Зазвонил телефон, Стаканский с тоской отметил внезапную дрожь, подумал, что теперь — на долгие недели — обречен уныло ждать ее звонка, жить в постоянной готовности… Отец, возившийся в прихожей на отход, взял трубку.

— Тебя. Прелестный детский голосок.

— Но-но, без комментариев! — подумал Стаканский, и тут как бы все вокруг осыпалось, завалив его по колено обломками: в трубке была Анжела.

— Да вот, решила позвонить, кхе! — сказала она.

— Я в этом не сомневался, Анжела, — высокомерно заявил он, что вышло весьма гнусаво.

— Красивое имечко, — пробормотал отец, уходя.

— Ладно, не задавайся! — ее и вправду детский голосок в трубке, — Меня немного зацепило, вот и все.

— Я ужасно рад, Анжела, — он повторял ее имя, как обычно повторяют — «да, сэр».

— А кто это брал трубку, отец?

— Пахан. Он видишь ли, писатель…

— А мать у тебя есть?

— Нет. Я ее и не помню.

— Так. А у меня наоборот: не было отца.

— Значит, мы чем-то похожи.

— Значит. И ваще — почему ты не пригласишь меня в гости?

— Приезжай хоть сейчас.

— Ну, говори адрес, а то передумаю.

Стаканский продиктовал, объяснив интимные подробности дороги, его охватил настоящий ужас, он подумал, что успеет принять душ, но не успеет прибрать квартиру, да и как одеться, если все грязное, и нету в доме ни капли вина — неужели это произойдет именно сегодня… Он увидел в ванной кучу носков и трусов, своих и отцовских, спрятал в бачок, достал из потайного ящика ксерокс Бродского, небрежно положил на ночную тумбочку: будем говорить… Вдруг на него глянула грудастая, с похотливым изгибом женщина, он сорвал плакат со стены, засунул под кровать, но, подумав, перепрятал в стол, в этот момент раздался звонок, он открыл дверь, придав лицу безразличное выражение, и увидел девочку с ободранными коленками, какую-то странную, коленастую девочку-кузнечик, она заученным тоном спросила макулатуру, но за ее спиной лязгнул лифт и, приветственно размахивая рукой, вышла веселая Анжела.

Стаканский принялся неловко снимать с нее шубку, бормоча, подобным светским жестам его никто так и не научил. Анжела нервно дернула плечом.

— Наизнанку, — сказала она. — Рубашечка, батенька, наизнанку-с! Бить тебя сегодня будут, малыш, поди-ка лучше переоденься.

Стаканский не стал переворачивать рубашку, а надел новую, с петушками на белом поле, думая, что так будет смешно, но Анжела даже и не заметила, она прогуливалась, по-хозяйски осматривая вещи, вдруг влезла в отцовский шкаф, двумя пальцами вытащила на свет его голубые зимние кальсоны, послушала, как шумит стромбус, сделала раковиной круговое движение, мультипликационно побрившись.