Они миновали несколько переулков, вошли в калитку невзрачного двухоконного дома и, оказавшись во дворе, Стаканский ахнул: за мизерным фасадом скрывался трехэтажный особняк, ступенчатый сад с лестницей и беседкой, с персональным пляжем на реке… Стаканского взяли за руку и провели по галерее, увитой виноградом, мягко втолкнули в одну из многочисленных комнат… При свете он хорошо разглядел женщину: ей было около сорока, и она была прекрасна. На столе покоился соблазнительный графин с красным вином, женщина ласково наполнила стаканы.

— Илга, — сказал Стаканский.

— Молчи, — сказала она, — Илга — это моя дочь.

Она потушила свет и, впившись Стаканскому в губы, повалила его на кровать, а наутро он вышел, потягиваясь, в сад и в круглой виноградной беседке увидел, собственно, Илгу — девочка лузгала семечки, держа на отлете старинной кожей переплетенную книгу. За эту скрипучую, полную сладостных мучений ночь, его заочная любовь к этой девочке полностью выкристаллизовалась в сияющий смарагд.

Первая же деталь, которую Стаканский отметил в ней, повергла его в смятение. Это была крупная, величиной с монету, изумительная родинка чуть ниже мочки уха, и образ той, которую Стаканский все еще любил, мгновенно заполнил овал этого незнакомого лица.

— Я ваш новый жилец, — представился Стаканский. — Мама не говорила вам?

— О да! — Илга захлопнула книжку. — Мамаша всегда берет каких-то… — она сомнительно осмотрела Стаканского с головы до ног, причем, на взмахе ее ресниц он инстинктивно щелкнул каблуками, — Каких-то молодых студентов… Ведь вы студент, не правда ли?

— Пока что… — засмущался Стаканский. Ваша мать… Она обещала устроить меня… В музыкальное училище, — прожевал он это обилие многоточий, в подробностях вспомнив утренний разговор за чашкой довольно вкусного липового чая.

— Вот как? Интересно. По какому же классу?

— Школу я закончил по фортепиано, — бодро заговорил Стаканский, предчувствуя впереди несколько уверенных пассажей беседы, — однако, я полагаю выбрать какой-нибудь другой инструмент, ибо на данное отделение всегда наибольший конкурс.

— Вы не уверены в своих силах? Тогда вполне можете быть уверены в связях моей маменьки.

— Полноте, на что я ей… (Знает или нет? — подумал он запрокидывая голову в улыбке…)

— Как! Вы не догадываетесь? — вскричала Илга, нервно обмахнувшись веером. — Ведь в это время года у нас довольно трудно найти жильца, тем паче — в мансарду.

Оба посмотрели вверх, где над свежевыкрашенной зеленой крышей возвышалось отдельное стрельчатое окно (Вид! Какой упоительный вид!) и в это время где-то поблизости грянул гонг, дунули фанфары, закричали трубы, томно подпукнул геликон — похоронный марш Мендельсона, фа-мажор — Стаканский вытянул шею и поверх забора с ужасом увидел, как по улице перед домом, в длинном коричневом гробу с кисточками, медленно пронесли того самого вчерашнего старика.

Стаканский во все глаза смотрел на Оллу: она также вытянула свою лебединую шею с изумительной родинкой, и серьезными глазами провожала процессию. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Олла, — тихо позвал Стаканский, когда звуки музыки ушли.

Девушка повернулась к нему, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья.

— Вы знакомы с теорией Большого Взрыва?

— О да! — живо воскликнула она.

— Вселенная, — волнуясь, заговорил Стаканский, — родилась в результате Большого Взрыва. Рассказывают, что произошло это десять миллиардов лет назад…

— Двадцать, — возразила Олла. — Один очень пожилой человек говорил мне именно так, — при этом она непроизвольно посмотрела через забор.

— Цифры не имеют значения, мадемуазель. Главное заключается вот в чем. Тело, из которого произошла Вселенная, являлось столь миниатюрным, что его невозможно было разглядеть даже в самый совершенный микроскоп. Он носил его в капсуле, вроде таблетки, и однажды простым щелчком выпустил на волю… Это вполне могло произойти даже и случайно.

Олла взволнованно закусила губу и вскинула на Стаканского свои длинные ресницы. На щеках ее пылал бордовый румянец.

— Зачем? — прошептала она. — Зачем он это сделал?

— То-то и оно что — зачем? — вопросом на вопрос ответил Стаканский и, кряхтя, поднялся со скамейки.

Стаканский был (пусть всего лишь на три дня разницы с кем-то) старше всех слушателей училища, в котором наглядное большинство составляли девочки, самой маленькой — вундеркиндке — едва минуло тринадцать.

Стаканский был контрабасистом. Их было всего трое, контрабасистов в этом училище, они ходили, вызывающе поглядывая по сторонам, один из них, тщедушный мальчик с большими желтоватыми ушами, едва сдав экзамен, тяжело заболел: он лежал и кашлял с перевязанным горлом, а девочки в белых рубашечках быстро прошли мимо его кровати на официальном групповом посещении — Стаканский выглядел неправдоподобно большим в этой скорбной веренице. Недели через две другой контрабасист, надменный Миропольский, пилочкой зачищавший ногти и глядевший на Стаканского, подняв левое плечо, как обычно глядят на молодой месяц, свалился с мостков в речку и утонул (Стаканский в задумчивости стоял у окна своей мансарды и видел, как в узком фарватере, переваливаясь, плывет набухшее человеческое тело, но было темно, моросил сизый дождь, и Стаканский тогда не узнал Миропольского, и лишь утром в училище сопоставил факты) Вскоре скончался и первый мальчик — таким образом, Стаканский остался единственным контрабасистом в музыкальном училище.