Девочка уже бралась за ручку двери, а тетушка Трилль продолжала выкрикивать свои наставления:

— Да не мешкай по дороге!

— Повезло тебе, Кати, — говорили Катрин другие работницы, когда девочка проходила мимо. — Повезло тебе! Когда тетка Трилль посылает тебя с поручением, она делает для тебя чашки, и ты ничего не теряешь. А вот другим ученикам такого счастья нет!

Несмотря на это, ученики и ученицы, которых Катрин встречала иногда на пути, отнюдь не спешили вернуться к своим местам; они делали вид, будто торопятся, лишь тогда, когда попадались на глаза начальству. Если же поблизости никого из мастеров не было, ученики толпились, приоткрыв от восхищения рот, перед калибровщиками или точильщиками; ждали, когда живописцы начнут распевать свои романсы, обменивались шуточками, сплетнями и новостями, а также сокровищами, которыми были набиты их карманы: обрывками бечевок, шариками, бракованными чашками, коробочками, где шуршали пленные кузнечики или жуки. Катрин не брала с них пример. Напрасно ребята подзывали ее к себе: она не останавливалась, даже не поворачивала головы.

Ничто не ускользало от ее внимания в том величественном и захватывающем дух зрелище, которое представляли собой фабричные мастерские. Зрелище это вызывало в воображении Катрин образ какого-то сказочного великана, надсаживающегося, кряхтящего, ухающего, шумно дышащего, от усилий которого рождались, как ни странно, все эти хрупкие, словно венчики цветов, фарфоровые вещички. Месильщики ходили тяжелыми и ровными шагами по дну огромного чана, наполненного белой глиной, которую они разминали и месили своими тяжелыми сабо без каблуков; формовщики вступали в единоборство с упругой каолиновой массой, которую они сжимали и сдавливали руками, придавая ей нужную форму; на обнаженных руках калибровщиков вздувались буграми и твердели мускулы, когда они стремительно и точно опускали рычаги своих тяжелых прессов; прокопченные до черноты горновщики с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами — оттого, что они слишком долго всматривались в раскаленную добела глубину обжигных печей, — казались выходцами из самого ада. Но какими бережными и легкими становились движения этих грубых, мускулистых людей, когда они брали в руки и рассматривали на свет готовую чашку или вазу! А с какой небрежной, почти жонглерской ловкостью переходили из одной мастерской в другую носильщики, держа на плече широкие и длинные доски, сгибавшиеся под тяжестью тарелок, чашек и ваз!

В самом дальнем конце фабричного здания было небольшое помещение, куда Катрин редко приходилось заглядывать. Если же тетушка Трилль посылала ее туда, она еле сдерживалась, чтоб не объявить попадавшимся навстречу ученикам: «Я иду в живописную!» Живописная была самой маленькой из мастерских, но значение ее в жизни фабрики было огромно. Именно здесь самые прекрасные и совершенные по форме изделия обретали законченный вид; их хрупкость, блеск и прозрачная белизна как бы получали новую жизнь, расцвечиваясь радужными переливами красок. Бабочки и стрекозы, листья и травы, розы и анютины глазки возникали, словно по волшебству, под кистью главного живописца фабрики господина Пардалу. Длинные волосы, очки на кончике носа, пышный бант галстука, бархатный костюм и полный достоинства вид-все изобличало в господине Пардалу художника, единственного работника фабрики, которого все остальные, от мала до велика, величали «мосье». Он царил — величественный и добродушно-снисходительный — над остальными работниками живописной мастерской: двумя женщинами средних лет и учеником Полем Дегайлем, долговязым рыжим парнем, всячески старавшимся подражать своему наставнику в одежде и в манерах. Расписывая фарфор, Поль Дегайль тоже пытался копировать букеты и гирлянды, которыми господин Пардалу украшал свои тарелки, чашки и вазы. Но розы; фиалки и маки, которые под кистью старого художника рождались живыми, словно обрызганными утренней росой, превращались у его ученика в искусственные цветы. Что касается двух пожилых «живописок», то их работа была несложной: поставив на круг готовую тарелку, они запускали круг и кончиком кисти наносили на край тарелки тоненький, идеально ровный золотой ободок. Мосье Пардалу всегда с неизменным мастерством разрисовывал фарфор цветами и узорами. Но в иные дни можно было подумать, что все мастерство, весь блеск его таланта сосредоточены только в его кисточках, которые словно сами по себе расцвечивают белый фарфор линиями и красками; сам же творец выглядел мрачным, еще более желтым, чем обычно, и словно бы отсутствующим. Зато в другие дни живописец сопровождал каждое движение своей кисти замечаниями, восклицаниями, смехом и вздохами восхищения или принимался распевать фальшивым, но сильным голосом диковинные песни, содержание которых было малопонятно Катрин: речь в них шла о королях и тронах, о девушках и рыцарях, о сатане и тавернах. Поль Дегайль, ученик живописца, не желая отставать от учителя, подтягивал ему в унисон или, если мосье Пардалу приказывал, исполнял с ним дуэт за дуэтом с таким жаром, что Катрин только диву давалась.

Несмотря на восхищение, которое вызывали у Катрин и у других учеников сам мосье Пардалу, его работа и его мастерская, был на Королевской фабрике еще один мастер, перед которым ребята испытывали еще больший восторг, граничащий с преклонением, — это был дядюшка Батист. В отличие от кокетливой претенциозности мосье Пардалу, дядюшка Батист выказывал полное пренебрежение к своему туалету и манерам. Ему даже нравилось подчеркивать свою неряшливость, а порой и неопрятность, вольность высказывании и грубоватый юмор. Долгое время Катрин, не поверяя никому своих сомнений, считала старика вруном и бахвалом, вороной в павлиньих перьях. «Как может, — думала она, — этот грубый человек, который вечно ругается, брюзжит, плюется, стучит кулаком по столу и кричит, — как может этот горлодёр и грубиян создавать тончайшие, почти невесомые, прозрачные и хрупкие, словно мыльные пузыри, чашки и вазы?»

В тот день, когда тетушка Трилль в первый раз послала Катрин с поручением к старому мастеру, девочка почувствовала, как краска заливает ее лицо. Как же смутится дядюшка Батист, когда увидит себя разоблаченным и вместо чудесных вещей, творцом которых он хвастливо себя называет, ему нечего будет показать Катрин, кроме топорных тарелок и блюд!

Но, войдя в помещение, где работал старик, Катрин удивилась другому: рядом с дядюшкой Батистом она увидела Орельена, вертевшего гончарный круг.

Мальчик нажимал обеими руками на рукоятку, нагибался и выпрямлялся, снова нагибался и снова выпрямлялся. Глядя на него, Катрин вдруг вспомнила белку, которую держали в детстве ее братья: проворно перебирая лапками, белка крутила колесо с таким же озабоченным и деловым видом.

Поглощенный работой, Орельен не заметил вошедшую Катрин, смотревшую в изумлении на своего приятеля. Удивление ее было столь велико, что она тут же забыла и о поручении тетушки Трилль, и о своих страхах за старого мастера.

Несколько недель назад Катрин увидела Орельена на церковной паперти, а сегодня застает его за работой, о которой он ей никогда не рассказывал; она даже не подозревала о существовании этого колеса, к которому он словно прикован… Он нагибается и выпрямляется, снова нагибается и снова выпрямляется; капельки пота выступили у него на висках и на лбу, у корней волос… Он ли вращает тяжелое колесо, или колесо тянет его за руки, а затем отпускает их, тянет и отпускает, тянет и отпускает?

Катрин шагнула вправо, чтобы разглядеть станок, который приводило в действие колесо. Это был плоский круг, похожий на большой поднос, вращающийся быстро и ровно. Тяжелые морщинистые руки дядюшки Батиста кладут на этот поднос комок каолиновой массы, старые руки, способные, как думает Катрин, создать из этого комка лишь пузатую супницу или незамысловатую чашку. Белая глина брызжет между пальцами, вздымается кверху круглой колонной; лицо, усы и блуза старого рабочего забрызганы белым, руки его теперь прижимают колонну книзу, уминают ее, округляют, и под их легким, словно ласкающим прикосновением она постепенно принимает форму… Руки, старые морщинистые руки… Но нет! — они уже больше не старые, не морщинистые, не растрескавшиеся. Они молоды — да, да! — молоды и прекрасны в своем могуществе и величии, в своих движениях — одновременно властных и нежных, придающих стройную и совершенную форму тому, что только что было комком простой глины… Иногда они раскрываются и трепещут вокруг белой колонны, словно крылья голубки, потом смыкаются вокруг нее, и от их объятий белая колонна меняет очертания: будто маленькая белая женщина с тонкой талией рождается под сжимающими ее пальцами. Еще немного — и Катрин почувствует страх перед этими волшебными пальцами, увидит кудесника и колдуна в старом, хорошо знакомом ей человеке с устало опущенными плечами и вечным окурком в уголке рта. Нет, не пузатая супница рождается на вращающемся без остановки круге, а высокая ваза на тонкой ножке раскрывается словно цветок, словно створки хрупкой морской раковины… Когда-то на уроках катехизиса аббат Ладюранти говорил им: «Бог сотворил человека из глины!» — и вот теперь дядюшка Батист своими старыми руками тоже творит чудо из этой самой глины. Руки его формуют глину по своему желанию, делают из нее все, что хотят, будто они обрели отдельную, самостоятельную жизнь, и Катрин видит только эти руки — и ничего больше.

Дядюшка Батист еле заметно кивнул головой, и Орельен тотчас же замедлил движение колеса; круг стал вращаться медленнее и наконец остановился.

Катрин не понимала, что с ней происходит; ей хотелось кричать от восторга перед этой вазой, возвышавшейся посередине круга, хотелось поцеловать сотворившие ее руки, которые отдыхали теперь на коленях старого мастера, — снова грубые и морщинистые, в глубоких царапинах и шрамах, но полные достоинства и благородства, — и вместе с тем ей хотелось уйти, исчезнуть, только бы не видеть побледневшее от стыда лицо Орельена, наконец заметившего ее. «Тебе нечего стыдиться, Орельен, ты напрасно не рассказывал мне о своей работе: я бы на твоем месте гордилась тем, что помогаю старым рукам делать их колдовскую, их волшебную работу!»