Шрифт:
— Замолчи! Замолчи сейчас же!
— Мне больно, барышня!
Эмильенна разжала пальцы.
— Прости, пожалуйста, Кати… Но ты сделала мне куда больнее…
Эмильенна долго молчала, покусывая травинки. Катрин не решалась прервать ее молчание. Наконец барышня, не поднимая глаз, сказала негромко:
— Он был красив, твой брат… Я теперь ясно припоминаю его лицо, серые глаза, густые волосы и широкие плечи. Он показался мне старше, чем я. Было что-то застенчивое, серьезное и гордое в его взгляде. Он был в тысячу раз красивее и благороднее всех этих щелкоперов и щеголей Ла Ноайли, которые мечтают жениться на мне из-за наследства… Я это знаю. О, я предпочла бы твоего брата всем этим олухам, но как могла бы я это сделать? Когда-то, во времена революции, одна из моих прабабок убежала из дому и вышла замуж за крестьянина…
Превозмогая волнение, Катрин спросила:
— Если бы сейчас была революция, вы, может, тоже ушли бы с ним из дому?
— Да, но сейчас нет больше революции.
«Нет больше революции», — повторяла про себя Катрин. Она не очень ясно понимала значение этого слова. Ей приходилось слышать его неоднократно из уст дядюшки Батиста, который произносил его торжественно и значительно, то повышая, то, наоборот, понижая голос. На страницах журналов и альманахов, которые читал Франсуа, это слово тоже попадалось. Картинки, иллюстрировавшие текст, изображали объятые пламенем замки, развалины крепостных стен, усеянные толпами людей в красных колпаках, с пиками наперевес идущих на приступ… Отныне к этим образам в сознании Катрин прибавилась картина бегства двух молодых людей; парня в крестьянской одежде и девушки в кружевном платье, — картина счастливой любви, ставшей возможной благодаря революции.
Глава 42
На всю жизнь запомнились Катрин дни, проведенные в особняке Дезаррижей.
Однако дни эти, переполнявшие ее радостью, не мешали девочке думать о семье и о той цели, которую она перед собой поставила. И однажды вечером, когда сестренки улеглись спать, Катрин подошла к отцу:
— Папа, мне надо сказать вам что-то по секрету.
— По секрету?
Жан Шаррон сидел на низеньком стуле, вытянув длинные ноги перед очагом.
И хотя на улице стояла жара и очаг последнее время разжигали лишь для того, чтобы сварить похлебку, в золе всегда оставались два-три тлеющих уголька, на которые отец смотрел неподвижным, отсутствующим взглядом. Катрин приходилось по нескольку раз окликать его и даже дергать за рукав, напоминая о том, что время позднее и пора ложиться спать. Но сегодня слова дочери сразу же вывели его из оцепенения.
— По секрету? — повторил он удивленно, высоко подняв кустистые светлые брови.
Франсуа, строгавший кусок дерева при неверном свете коптилки, положил на место инструменты и украдкой сделал сестре ободряющий знак. Катрин помолчала минуту, собираясь с духом, и тихо начала:
— Вы знаете, папа, когда хоронили маму…
— Что? — переспросил отец. — Говори громче, я ничего не слышу!
Катрин попыталась возвысить голос, но не могла. Она заговорила почти так же тихо:
— Маму похоронили на кладбище для бедных…
Отец беспомощно развел руками и бессильно уронил их на колени.
— Иначе нельзя было, Кати…
— На кладбище для бедных могилы никому не принадлежат. Проходит время, старые гробы выкапывают и выбрасывают в общую яму…
— Зачем говорить об этом?
— Потому что я подумала: нельзя допустить, чтоб с нашей мамой поступили так. Надо сохранить ее могилу.
— А где взять деньги для этого, Кати?
— Я экономила все эти месяцы, как могла, и Франсуа тоже… и Орельен помог нам… и, кроме того, я говорила с Фелиси, с Мариэттой, с Марциалом, с Крестным и даже с дядюшкой Батистом…
Жан Шаррон испуганно затряс головой:
— Боже мой, они, наверное, подумали, что это я тебя научил. Ах, как нехорошо, как некрасиво получилось! Ты не должна была этого делать.
— Они не подумали ничего плохого, папа. Я сразу же предупредила их, что вы ничего не должны знать… Ведь вы все равно не разрешили бы мне поговорить с ними. И они сказали мне, что я права, что им тоже грустно оттого, что мамина могила не оплачена, но сами они никогда не осмелились бы заговорить с вами. У каждого в отдельности не хватало денег, и я очень хорошо сделала, придумав все это.
— Да, да, они, конечно, славные, отзывчивые люди, но все-таки это может их стеснить… Когда-то я имел возможность принимать их всех у себя, и принимать неплохо… А нынче они берут на себя заботу о моей бедной покойнице…
— Но, папа, — возразил Франсуа, — ведь мы, Катрин и я, тоже вносим свою долю. А Мариэтта, Марциал и Крестный — ваши дети. Значит, это все равно, что вы сами…
— Вы так думаете, вы так думаете… Ну, а Фелиси, а Орельен, а дядюшка Батист… Нет, нет, не могу! Вы прекрасно понимаете, что я не могу принять от них деньги…
Франсуа снова перебил отца:
— Вы обидите их насмерть, папа. Фелиси нам родственница, не забывайте этого. И Орельен, я знаю, огорчится. Ну, а дядюшка Батист не столько обидится, сколько рассердится и уж наверняка не захочет помочь мне устроиться на фабрику…
— Орельен приносит каждую неделю по нескольку су… вот уже много месяцев… Послушайте, папа, — голос Катрин дрогнул, — скажите нам «да»…
Деньги собраны, все хлопоты берет на себя Крестный… но, конечно, последнее слово за вами…