«Хозяину никого не жаль, а вот мне доченьку жаль»,— вертелось в голове неотвязное. Сам себе на­пророчил однажды после рюмки вина. Так оно и сбы­лось, как привиделось.

В заграничных газетах писали, что признание вы­рывают пытками и гипнозом. Какой там гипноз! Сами кадили и сами пьянели от ладана. Страх пытки — самая страшная пытка. А вообще оттуда, как с того света, еще никто не возвращался.

За ним пришли вечером, но он сказал, что с места не сдвинется, пока не увидит дочь.

— Делайте что хотите: хоть на руках выносите, хоть на месте стреляйте.

Они посовещались и решили потерпеть. Видимо, не хотели лишнего шума: все-таки Кремль. Невдомек было, что красномордые битюги при наганах боятся его, маленького человечка с подвижным лицом очаро­вательного уродца.

Анекдоты, которые приписывали Радеку, знала вся Москва. «Что такое Политбюро? Два Заикалы (Рыков и Молотов), один Ошибало (Бухарин) и один Вышибало (Сталин)». И от куплетов, что сочинял этот безумной храбрости злодей, заранее подкашивались ноги.

Добрый вечер, дядя Сталин, ай-яй - яй,

Очень груб ты, нелоялен, ай-яй-яй.

Завещанье скрыл в кармане, ай-яй-яй...

За одно упоминание о Завещании давали ВМН [26] а тут такое...

Курили, давя на паркете окурки, молча ненавидели, ждали.

Соня приехала поздно ночью. Увидев впустившего ее в квартиру мужчину в фуражке, обо всем догада­лась.

— Что бы ты ни узнала, что бы ты ни услышала обо мне, знай, я ни в чем не виноват,— Ра дек поцеловал ее и надел очки.— Зайди к тетке. Она поможет.

Не предусмотрел проницательный острослов Карл Бернгардович, что Сонина любимая тетечка в тот же день отнесет деньги в НКВД.

Небо бомбардировало застекленный навес ледяной дробью. Выпустив в обе стороны клубы пара, локомо­тив протащил лязгающий буферами состав вдоль длин­ных перронов Александерплац. В красноватом тумане лица встречающих казались вылепленными из воска.

Вагон плавно качнуло, и он замер, словно лодка, вплыв­шая в бетонный ковш. Сквозь запотевшее стекло смут­но различались носильщики с тележками, полицей­ский в синей шинели, офицер в фуражке с высокой тульей и красной повязкой на рукаве. На этом отрезке цивильной публики, похоже, не было вовсе. Разве что пара скучных фигур в резиновых плащах и помятых шляпах. Ни оживленной суеты, ни цветов, ни улыбок.

Комдив Мерецков и полковник Симонов приникли к окну.

— Выходить не будем,— сказал Мерецков, проводя рукой по стеклу, но тут же отпрянул, ослепленный вспышкой магния.

Впереди по ходу поезда тоже несколько раз полы­хнули голубоватые звезды.

— Фотографируют всех подряд,— успокоительно усмехнулся Симонов.— Долго будем стоять, не знаешь?

— Минут пять, не больше.— Мерецков отодвинулся в угол дивана.— Европа! — он с недоверчивым любо­пытством взирал на многочисленные таблички и стрел­ки, прикрепленные к фонарным столбам: «Перрон № 2», «Касса находится в первом зале», «До ресторана 90 метров», «В комендатуру — направо». Вроде бы все, как надо — порядок, а на душе муторно.

На платформе отрывисто прогремел рупор:

— Скорый поезд по маршруту Ганновер — Гамм — Кельн — Аахен — Вервье — Люттих — Намюр — Эрклин — Париж отправляется в семнадцать часов со­рок три минуты. На прогулку пассажирам отведено шесть минут.

— Люттих — это где? — спросил Симонов.

— Льеж. Бельгия.

— На свой лад норовят переиначить.

— Не скажи. У нас вон тоже: Вена, Рим, а надо — Виен, Рома... Скорей бы проехать эту Германию!

В купе стало душно — вентилятор действовал толь­ко в пути. С улицы просачивались едкие испарения горящего угля.

Мерецков задернул шторки и приоткрыл дверь. Из соседнего купе, будто только этого и дожидалась, выпорхнула полная брюнетка и без стеснения просу­нулась в щель.

— Abfart! — протяжно прокричал обер-кондуктор.

— Видал? — Симонов с ожесточением защелкнул запор.— Все равно как сфотографировала, стерва!.. Мо­жет, перекусим? — он снял синий в полоску пиджак и аккуратно повесил на плечики.

Достали завернутые в коричневую бумагу москов­ские припасы.

— Первым делом покончим с курицей и ветчи­ной,— решил Мерецков.— А то испортятся к чертям собачьим. Две ночи как-никак до Парижа.

— Правильно, Кирилл Афанасьевич, а с копченой колбаской ничего не сделается.

В народном суде под председательством Фрейслера открылся процесс Лоуренса Симпсона, снятого в Гам­бурге с американского парохода «Манхеттен» за рас­пространение коммунистической литературы. Дело слу­шалось при закрытых дверях.