— О-о, сколь низок и свиреп народ наш, сиречь крестьяне заводские! О-о!.. Даже порой ужас берет, что бы они натворили, ежели бы им чудо из чудес волю дало. Ух! До того сия мысль страшна, хоть и бессмысленна, что глаза свои жмурю, яко ослепленный. Нет, все же… поп-то… И как сие происходит, что глуп человек? И откуда так много дураков на свете?

Не однажды, засыпая под тихий гуд сосен, вспоминали беглецы золотое небо над барнаульским бором и все свои страхи в тот вечер, когда, прячась поодиночке за кустами и стволами, шли они к месту общей встречи — к змеиногорской дороге. И пока градское купечество, начальничьи жены, важное заводское чиновничество во главе с Качкой и его супругой молились в соборе, беглецы уже вышли за город и на заре нового дня в глухом сосняке сделали краткий привал, вздрагивая от каждого лесного шороха и перекликов птиц.

Когда переплыли Бию, в первый раз крепко, беспробудно, как убитые проспали в лесу от звезд до солнечного, ослепительного полдня.

И тут-то, через две недели свободы, дали беглецы волю душе распахнуться, выкинуть остывший кипень недавнего холодного страха и усталости.

Хохотал, тряся головой, Сеньча:

— Я тогда баю нашему шлесарнику, — старшому: «Ох, мол, помолиться охота поболе, живешь, живешь — лоб некогда покстить». А шлесарник-от у нас божественно-ой! Видно, по нраву такое старанье пришлось. Вот, бает, и ладно, поди в собор, дело-де хорошее, и я-де за тебя, Кукорев Семен, ра-ад! Начи-иаешь-де ты поправлятися, заметок за тобой давно не было, ступай-де в собор, господь-де молитвы любит. А я: в собор-то, баю, меня пустят? Вона, баю, рубаха-то у меня не промывается. А он: а ты-де близко к господам и не встанешь, чай, стражники в церкви порядки знают… О-хо-хо-о! У меня ж в нутре просто все от смеху встрясло: да пропади ты, ханжова душа, с церквой-то своей!

— Укороти язык-то! — сурово сказал Марей. — Чай, без богушка мы шагу по земле не пройдем. Вот, не помолился бы я милостивцу, не отнять бы ружье у солдат, ни в жисть!

Аким Серяков затянулся своим тоненьким смехом:

— О-ох! И охаживал же Мареюшко солдатню-то! Один-от даже стал Марея молитве, что ли, учить…

Марей укоризненно задвигал бровями:

— Да-а… Ты думаешь — легко… Заговариваю их, а сам молюсь: милой, прости, мол, обманываю тебя… Люди ведь… Человеку на человека кидаться горько.

— Человек, человек! — вскричал Степан. — Ты, Марей, на сие не уповай. Тут в другом загвоздка: кто где, кто на ком сидит! Разве у барина моего. Качки, по три ноги да по пять рук? Иль, может, мозга у него другая? И мозга та самая… Токмо я под лестницей жил, а он в горнице под потолком расписным, вот и вышло, будто крови-то у нас разные…

Василий Шубников, жуя черствый хлеб, сказал раздумчиво:

— Оттого и жисть у одного дорогая, а у другого дешевая, мене гвоздя ржавого… Наша жисть дешева… к-куды-ы!

Сеньча хмыкнул было ухарем:

— Хоть кучами мри, недохватки не будет — алтайски бабы народют… Да мы-то на-удалу живем: али до легкости добраться, али кнут…

— Да засохни ты-ы! — взвизгнул Аким Серяков, сморща лицо. — Токмо выбились из пекла, он опять ворошит. Будя, будя! Коли убег, жить внове начал!

— Верно, — сказал Степан, — уж надо внове.

Первые дни жалостно скулила в глубине его сердца тоска о нежном синеглазом лице, о ласково прижимающемся теле, о маленькой теплой руке с исколотыми иголкой пальцами, что до поры до времени гладила волосы и мирила его с людьми.

Но с зари под ногами была прохладная росная трава, в ушах веселый зуд от птичьего щелка, свиста, перекликов, — будто шире становишься в плечах, до того жадно дышит не надышится грудь. А в глазах мелькает золочено-зеленый переплет хвойных веток и солнечных пятен, нежится и поет лес. Потому притуплялась тоска, все больше превращаясь в терпеливую сладкую надежду. Вот дойдет до легкости, до приволья, проберется Степан Шурьгин под видом купца, что ли, и увезет с собой Вериньку из ненавистного начальникова дома.

Пошли деревни чаще. Стало трудней. Разделились на три кучки.

Цель одна — Бухтарма, река обширная, привольная, чью воду пьешь, как мед. Бухтарма — жизни подательница.

Заходили беглецы в деревни, работали, что давали. Копали гряды, пилили бревна, поправляли избы, заборы. Их кучку в восемь человек бабы иногда чуть не «на кулачки» рвали. Во многих деревнях парни и мужики приписные с зимы еще не ворочались, кто с заводов, кто с рудников. Бабы глядели жалостливо, как жадно насыщались беглецы шаньгами с картошкой.

Бабьи наметанные глаза оглядывали их темные лица с грязью в морщинах, изветшалые рубахи, разбитые коты и сапоги, спрашивали просто:

— Откуда бог унес?

Беглым не удивлялись — каждую весну столько этих рваных, запыленных и голодных людей заходило в деревни.

Их встречали хоть и сторожливо (чтоб солдаты не увидали), но приветливо.

— В случае чо, мы вам запряту отыщем: в погребушки, в огород аль куды… Не бойсь, не выдадим!

Наезды заводских нарядчиков каждый год выхватывали из ореховских дворов мужей, сыновей, отцов.