Шрифт:
Мирно потрескивали свечи.
Гаврила Семеныч отпил настоечки и вновь бережно заскрипел пером.
«…За сию блестящую кампанию представлены к высшим чинам все офицеры, проявившие усердие. Потери наши в сей битве весьма ничтожны».
Голова кавалера Качки упала на шелковую спинку кресла. Губы смешно развело улыбкой. Верно, снилась его превосходительству высочайшая награда за «блестящую кампанию».
Марей попросил конвойного:
— Пойдешь с поста, зайди к Варварушке-стряпухе. Скажи, мол, Марей Осипов да Сеньча Кукорев просили ее повидаться прийти. Душа горит. Охота о себе вестку на земле оставить… Да скажи, чтоб умаслила чем стражу-то… Говорнуть бы с ней, больно добра да жалостна. Да пусть поторапливается, а то, можа, скоро смерть будем примать.
И прилетела Варварушка. Бабьей мягкостью, репью складной, медяками из узелка сумела ласковая стряпуха дойти до каморы беглых.
Поклонилась Варварушка в ноги всем. Неважно, что иных и вовсе не знала.
— Страдальцы наши-и!.. Милые-е!..
Прибрала камору, соломы свежей выпросила, накормила всех снедью, новости простые и горькие рассказала: столько-то в слесарной. на лесопилке изувечило, столько-то в горячке свалилось, столько умерло. А сама слезами обливалась над рассказами беглых.
А Марей сказал строго:
— Смотри, Варварушка, расскажи про нас всем работничкам… Скажи — за них погибаем… Да разузнай, когда поведут нас смерть принимать, и на то место приди и смотри… И живым передай…
Стряпуха обещала клятвенно.
Солнце вставало над тихой Обью. Над кустарниками заречной стороны таяло в жидкой золотой плави алое перистое облачко. Лениво нежась, льнула Обь широкой волновой грудью к прибрежным пескам.
На пригорочке стояла Варварушка, смотря из-под ладони на пустынную еще дорогу. Вдалеке раскинулся просыпающийся город. Заводская плотина уже дымила черными горлами своих труб.
Вдруг дрогнула стряпуха — над дорогой вспорхнуло облачко пыли, заклубилось, выросло. Шли люди.
Варварушка поправила на голове чистый платок, обдернула платье и перекрестилась.
— Идут, голубчики…
И, унимая дрожь в ногах, ждала встретить последний взгляд.
Вокруг них шагали солдаты. Но обреченных было видно всех. И слышно было, как пела песню ребячью, сонную, женщина с разметанными светлыми волосами.
Марей и все другие поматывали головами, руки были связаны назад.
Смертники увидали Варварушку и крикнули в одноголосье:
— Память о нас унеси! Уговор помни!
— Помню! — крикнула, затрепетав, Варварушка.
Они прошли, а вслед им зашагали зеленые колонны солдат, и за спиной каждого покачивались черные длинные пучки — железные пруты шпицрутенов.
А позади, минуя пыль, взбитую солдатскими сапогами, не торопясь, ехали две коляски. В первой, запряженной вороной парой, отвалились на мягкие подушки бритый старик в зачесанном парике и молодой, курчавый, черный, как цыган.
Варварушка узнала в них главного начальника Качку и страшного всему городу майора.
Позади ехали судья с канцеляристами.
— Проклятые! — всхлипнула кроткая Варварушка и побежала, хоронясь за кусты.
— Успеть бы…
И успела. Встала за стволами двух сросшихся братски берез.
Человек с белой косицей громко читал бумагу.
Донеслось ясно, как возле самого уха:
— «…Три раза по тысяче шпицрутенов» [45] .
45
Шпицрутены, счетом до тысячи — обычное наказание для беглых Колывано-Воскресенских заводов. И в сороковых годах, в эпоху Николая I, «норма» шпицрутенов осталась прежней. В Алтайском архиве сохранилось одно из типичных «секретных дел» — дело о бурщике Панфиле Климове, убежавшем от невыносимых условий труда, от ужасов бесправия, в горы. Дело показывает, что рабочие алтайских заводов, повинные «в беглых делах», подводились уже механически под определенную статью закона — три тысячи шпицрутенов. Но горнозаводскому суду, видно, мало еще показалось… трех тысяч шпицрутенов, и Панфил Климов, «по перенесении им наказания», должен был еще… идти на каторжные работы.
Варварушка вынула из кармана бережно положенную свечу. Слезы застилали ей глаза. Тряской рукой зажгла свечу, укрывая огонь ладонью. Никогда не чаяла провожать стольких на тот свет. И теперь казалось ей, что уже стояла над могилой, хотя еще были на месте обреченные земле.
Забили барабаны. С коляски голубкой взлетел белый платок.
Варварушка закрестилась, стуча зубами.
К зияющей между живыми частоколами тропке побежал человек.
И сразу пропал. Его закрыло перекрестной дикой пляской черных железных спиц.
Стояла Варварушка под березами, растеряв все думушки и желания, забыв обо всем на свете.
Все темнее и шире алела тропка между рядами, будто жадно пила кровь пересохшая земля.
Били барабаны.
И вдруг живой частокол смешался и пошел к краю площади, где уже лопаты вскидывали землю.
Догорела свеча у Варварушки. Шептали дрожащие губы:
— Упокой, господи… упокой… Все обскажу, голубчики… память о вас унесу… упокой… память унесу…
Вдруг забили, забили барабаны.