Он не смел одобрять ее из боязни, чтобы она не увидела в этом намека на страшную угрозу, казалось, нависшую над ней с того момента, как перед их глазами упал среди толпы эпилептик. Но, пройдя несколько шагов, она снова остановилась, подавленная тревогой, задыхаясь от сжимавшего ее горло клубка рыданий, растерянным взглядом обвела она своего друга и все окружающее.

— Боже мой! Боже мой! Какая тоска!

Эта тоска была чисто телесного свойства — резкое ощущение, исходящее из недр ее существа, как нечто плотное и тяжелое, нестерпимо давящее. Ей хотелось упасть на землю, словно под непосильной ношей, чтобы никогда более не вставать, ей хотелось потерять сознание, обратиться в безжизненную массу… Умереть.

— Скажи мне, скажи, что могу я сделать для тебя? Чем помочь? — допытывался Джорджио, сжимая ее руку, охваченный безумным страхом:

«Может быть, эта тоска — предвестник болезни?..»

В течение нескольких секунд Ипполита оставалась с неподвижным, отсутствующим взглядом. И вздрогнула от неожиданно раздавшегося крика — прощального приветствия одной из процессий.

— Проводи меня куда-нибудь. Может быть, в Казальбордино есть гостиница? Где же Кола?

Джорджио озирался крутом в надежде отыскать старика. Он сказал:

— Может быть, Кола ищет нас среди толпы или же отправился назад в Казальбордино, думая найти нас уже там?

— Тогда поедем одни. Вон я вижу дальше коляски.

— Поедем, если хочешь. Обопрись на мою руку.

Они направились к дороге, белевшей по одну сторону площади. Гул толпы, казалось, следовал за ними. Труба клоуна издавала за их спиной резкие звуки. Ровное пение гимна с невыносимым упорством продолжало господствовать над общим гулом.

Слава Марии!

Слава Марии!

Внезапно перед ними словно из-под земли вырос нищий, протягивая руку:

— Милосердие во имя Мадонны!

Это был молодой человек, с головой, перевязанной красным платком, закрывавшим один глаз. Он приподнял платок и показал громадное, вспухшее, гноившееся глазное яблоко — движения верхнего века заставляли его дрожать, и это было страшное и отвратительное зрелище.

— Милосердия во имя Мадонны!

Джорджио подал ему милостыню, и нищий закрыл платком свой ужасный глаз. Но немного далее безрукий человек гигантского роста стаскивал с себя рубашку, чтобы показать сморщенный, красноватый шрам на месте ампутированной руки.

— Укус! Укус лошади! Смотрите, смотрите! — И он, раздетый, бросился на землю и поцеловал ее несколько раз, крича резким голосом:

— Сжальтесь!

Под деревом другой нищий, кривоногий, лежал в шалаше, устроенном из седла, козлиной кожи, пустой корзинки и камней. Завернутый в истрепанное одеяло, из-под которого выставлялись волосатые и грязные ноги, он бешено махал рукой, крючковатой, как корни дерева, стараясь отогнать мух, осаждавших его целыми тучами.

— Милостыню! Милостыню! Подайте милостыню! Мадонна вознаградит вас. Подайте милостыню.

При виде все увеличивающегося числа нищих Ипполита ускорила шаги. Джорджио подал знак ближайшему кучеру. Когда они сели в коляску, Ипполита воскликнула со вздохом облегчения:

— Ах, наконец-то!

Джорджио спросил кучера:

— Есть в Казальбордино гостиница?

— Да, синьор, есть одна.

— Сколько времени мы проедем?

— Около получаса.

— Едем.

Он взял руки Ипполиты, постарался развлечь ее.

— Терпение, терпение. Мы спросим комнату, и можно будет отдохнуть. Не увидим и не услышим ничего более. Я тоже совсем изнемогаю от усталости, и голова какая-то пустая…

Он прибавил, улыбаясь:

— Ты не проголодалась?

Ипполита ответила на его улыбку. Тогда он прибавил, вызывая воспоминание о старой гостинице Людовика Тоньи:

— Как в Альбано. Помнишь?

Ему казалось, что мало-помалу она успокаивается. Он старался навести ее на легкие и веселые мысли.

— Что-то поделывает Панкрацио? Ах, если бы у нас был один из его апельсинов! Помнишь? Не знаю, чего бы я не дал за апельсин. Тебе хочется пить? Ты все еще страдаешь?

— Нет… Мне лучше… Но я не могу поверить, что эта пытка кончилась… Боже мой, никогда не забуду я этого дня, никогда, никогда!

— Бедная моя.

Джорджио нежно поцеловал ее руки. Потом, указывая на поля по обеим сторонам дороги, воскликнул:

— Посмотри, как прекрасны колосья! Пусть наши взоры очистятся этим зрелищем.

Направо, налево простирались жатвы, не тронутые, уже зрелые, высокие и прямые. Бесчисленные колосья всеми своими порами впитывали солнечный свет, сверкая призрачным золотом. Одинокие под ясным сводом небес, эти колосья дышали чистотой, и два опечаленных человеческих сердца почувствовали благодатную свежесть от этого зрелища.