Но получилось иначе… Уже на следующий после прибытия день Хаджумара вызвали в Наркомат обороны. Казалось бы, ничего необычного не было в просьбе дать поскорее подробный отчет о «командировке»… Но бросилось в глаза, что начальник напряжен и смотрит в сторону, будто боясь, как бы Мамсуров не прочитал по его лицу то затаенное, что мучило того. Откуда Хаджумару было знать, что его родной дядя Саханджери по гнусному доносу арестован, объявлен врагом народа и расстрелян? Не дошел до него и слух о том, что на его Родине, в Ольгинском, ночью схвачены его родственники — три брата Хаджи-Мурат, Майрам и Тасолтан. Добрались и до четвертого — Владимира, работавшего в Москве, на автомобильном заводе. В чем же обвиняли старшего научного сотрудника лаборатории завода «Электроцинк», весовщика, счетовода колхоза да сотрудника московского завода? Нелепо, но якобы Майрам, обращаясь к колхозникам, прервавшим работу, чтоб провести собрание, сказал: «Зачем вам собрание? Лучше идите работать — закончим скирду и пойдем домой». Это сочли контрреволюционной агитацией. И другим предъявили подобные же обвинения…

Но было и одно, общее обвинение ко всем братьям: связь с врагом народа Саханджери Мамсуровым, хотя, скажем, Хаджи-Мурат не виделся с ним с того времени, как дядя был направлен на работу в Ростов, то есть свыше тринадцати лет… Никаких доказательств их вины не было. Но разве не достаточно того, что они носили фамилию Мамсуровых?

И еще одно общее было у братьев: всех их судили по единому сценарию. Каждый из них предстал перед «тройкой», каждому задали по несколько вопросов, после чего тут же был объявлен приговор: расстрел, который исполнили с колоссальной поспешностью: в ту же или на другую ночь…

Нож репрессии прошелся и по другим родственникам и друзьям, а то и просто по товарищам по службе Саханджери…

Ждали возвращения из Испании и племянника врага народа. Спустя годы Хаджумар узнал, что в доносах его обвиняли не только в том, что он близкий родственник и даже любимчик репрессированного Саханджери Мамсурова, но и в том, что якшается и с другими врагами народа, в частности, нашлись свидетели того, как он при встрече обнимался с самим Михаилом Кольцовым, которого тоже к этому времени приговорили к расстрелу… Но все это Хаджумар узнал позже, а тогда он недоумевал, в чем дело. Сами предложили ему поскорее выйти на службу, а когда он приблизился к проходной, дежурный офицер на вахте, прекрасно знавший его, почтительно козырнул, но тем не менее настоятельно посоветовал полковнику Мамсурову возвратиться домой и ждать особых указаний.

Дежурные менялись, но каждый из них вставал у него на пути и раз за разом все настойчивее повторял, что ему рекомендуется быть у себя на квартире и ждать звонка. Почему он должен возвратиться домой и чьего звонка ему ждать, — не говорилось. Сперва Хаджумар решил, что ему предстоит какое-то новое задание. Но когда он день, второй, третий просидел возле телефона, который так и не заверещал ни в этот, ни в другой, ни в третий день, а наутро на проходной непременно следовала настойчивая просьба возвратиться на квартиру, Хаджумар понял, что дело серьезно. Фактически это был домашний арест. Только никто его ему не объявлял и не пояснял, в чем его вина… Хаджумар попытался дозвониться до Осетии, — безо всяких причин его упорно не соединяли с Владикавказом…

Он сидел дома неделю, вторую, искал и причины, и тех, кто мог бы внести ясность. К кому же обратиться? К кому?.. Он попытался созвониться с сослуживцами, — но — странное дело, — смелые люди, не раз отправлявшиеся на опаснейшие задания, они, едва услышав его голос, торопливо клали трубку. Значит, разговор с Хаджумаром небезопасен и может навлечь неприятности. Что же произошло? Нашелся подонок, который очернил его?.. И Хаджумар решил, что его единственный шанс заключается в том, чтобы обратиться к Ворошилову. Климент Ефремович знал его еще с 1922 года, когда сопровождал Калинина в его поездке по Северному Кавказу, он видел его в деле. И в последующие годы они не раз виделись: в Ростове-на-Дону и в Москве… Неужто и нарком не поверит ему?..

— …Вы мне скажите, что вас беспокоит, и я дам номер телефона работника, к которому следует обратиться, — вежливо произнесла секретарша.

— Но мне нужно переговорить именно с наркомом, — настаивал Хаджумар.

— Он занят, — голос секретарши звучал доброжелательно, но тем не менее в нем слышались отшлифованные долгой службой нотки непреклонности; самим тембром голоса она как бы терпеливо внушала звонящему, что ему не следует настаивать, потому что это невозможно — в перегруженный делами день беспокоить наркома обороны. — Так, введите меня в курс дела, сообщите, что за вопрос у вас…

Вопрос? Неужели все то, что неожиданно обрушилось на него, что происходит с ним, можно втиснуть в это отдающее холодом казенщины слово?! Досада, глухая волна гнева медленно, неудержимо захлестывала его. Спокойнее, спокойнее, — успокаивал себя Хаджумар. — Стыдись, ведь ты научился усмирять чувства, скрывать их… «Но ведь я среди своих, — возразил он сам себе: — Я оскорблен, унижен. И неясно, за что? Речь идет, по меньшей мере, о смысле жизни, если не самой жизни, а для секретарши это всего лишь очередной вопрос…» Хаджумар слышал, как это начиналось у других, еще более безобидно, чем у него, обволакивающе безобидно, а потом уже ничего нельзя было воротить…

Как же поведать, что происходит с ним? Он ведь сам не может разобраться, что случилось и по какой причине. Ясно, что беда. Может быть чей-то злой навет. Но как все это рассказать секретарше? Вряд ли поймет… Исповедь его наверняка ее насторожит, и тогда не дождаться ему разговора с Ворошиловым. Но надо убедить ее доложить Клименту Ефремовичу о нем, всего лишь доложить, что звонит Хаджумар Мамсуров и просит выслушать его. Хаджумар был убежден, что важно доложить, а уж нарком обязательно поднимет трубку. На него вся надежда, только он мог вмешаться, разобраться и восстановить справедливость. Хаджумар последние дни только и делал, что висел на телефоне, он и не подозревал, как трудно застать в кабинете наркома, который постоянно инспектирует части, посещает объекты, проводит в зале совещания…