– Остались ли у вас друзья из «прошлой жизни», с которыми вы сохраняете по-настоящему теплые, дружеские отношения, с кем избрание иноческого жития не разделило?

– Да, конечно.

Понимаете, когда мы уходим в монастырь, это не значит, что мы не любим наших родителей, друзей, знакомых. Просто Бога мы любим больше. Когда человек любит кого-то, когда у него есть любимый или любимая, то тогда он только на него хочет смотреть и больше ни о ком не думает, этот человек становится для него центром мира. Точно так же и с Богом. Когда человек любит Бога, он не перестает всех остальных любить, но они все же отступают на второй план: такой человек хочет смотреть только на Бога.

Ведь может быть и дружба не в Боге, а во грехе. Например, после службы люди могут вместе собраться в келье, начнется «хи-хи» да «ха-ха», начнут перемывать кому-то косточки, потом – совместная трапеза, да если еще с «возлияниями» до такой степени, что уже и на службу никто не сможет пойти. Все это с некоторым юмором хорошо описал преподобный Симеон Новый Богослов, советуя разрывать такую дружбу.

– А что такое дружба в Боге?

– Когда мы вместе идем ко Христу и помогаем друг-другу в этом. Но бывает, чтодажетакая человеческая дружба разрушается. Потому что порой тем людям, кто искренно ищет Бога, начинают мешать эти отношения.

Конечно, это не означает, что все теперь должны ходить с мрачными лицами, друг другу не улыбаться и не водить никакой дружбы. Во всем должна быть любовь – любовь друг к другу. Это основа всего.

– Кстати, ведь довольно распространено у нас мнение о том, что монахи – они именно такие: угрюмые, неразговорчивые, нелюдимые. В то время как содержанием жизни монашеской должна быть – радость о Боге…

– Это российский стереотип. В Греции так категорично о монахах не думают. Старец Пор-фирий Кавсокаливит [25] учит, что во всем должна быть любовь, что любовь – больше, чем слезы. В то время как в России (превратно толкуя некоторые элементы учения святителя Игнатия (Брянчанинова) [26] ) считают, что главное для монаха – быть всегда скорбным, плачущим. Помню, я был на одной богословской конференции в Италии. Это конференция по православному богословию, но на нее каждый год приезжают люди со всей Европы, в том числе и католики. Выступал один владыка из Белоруссии. Он излагал учение святителя Игнатия (Брянчанинова) о монашестве: как монах должен себя вести, как принимать людей, не водить мирян к себе в келью и так далее. Это был один из интереснейших докладов, который все восприняли на «ура». Так вот, на протяжении всего выступления часто повторялись слова «плач», «грех», «скорби», фраза «монах должен скорбеть». А один греческий епископ слушал его, слушал, потом не выдержал, как вскочит, как закричит: «Нет, не могу я этого принять! Господь нам заповедовал радоваться! Мы должны радоваться!»

Архимандрит Емилиан (Вафидис) [27] , старец моего старца, говорил так: «Если монах не имеет радости в душе – уже с этим надо идти на исповедь». Почему нет радости в душе? Причиной может быть какой-то грех, который тебя мучает и вводит в уныние. Или какие-то житейские обстоятельства, например трудные послушания, конфликты в монастыре. Очень важно, чтобы монастырь приносил тебе радость. Это не значит, что наша жизнь вне скорби, но радость должна преобладать.

Мы пришли в самое лучшее место на свете, в монастырь. Господь избавил нас от стольких мирских забот и скорбей, привязанностей и обязательств, мы имеем возможность быть там, где наше сердце. И если мы не радуемся, если в нашей душе скорбь, уныние, то надо подумать, на своем ли мы месте и не ошиблись ли мы.

– Создается впечатление, что вы попали в монастырь из какого-то безвоздушного пространства, где ни бед, ни противоречий не было. Было ли что-то, от чего сложно было отказаться, что непросто было оставить в миру?

– Конечно, было! Мир держит человека тысячами нитей: привязанностями, привычками, предпочтениями, сложившимися мнениями о себе и о своем месте в мире. А самые прочные цепи – цепи нашей гордости, самости, самомнения. Если с остальными страстями относительно легко бороться, то с эгоизмом, мнением о себе, тщеславием бороться труднее всего.

Знаете, это немного смешно, но когда человек отказывается от чего-то ради Господа, когда говорит Ему: «Господи, я все готов оставить ради Тебя», он зачастую даже не подозревает, что ему придется оставить и что Господь от него потребует. Это как шкуру живьем сдирают…

–Вы в Греции уже девятый год. Насколько было сложно влиться в греческую общину? Все-таки другой язык, абсолютно другой менталитет…

– Конечно, было непросто, но я к этому был морально готов. У нас старец принимает всех – у него такое благословение от своего духовника. Если человек хочет здесь жить и способен терпеть минимальные требования, которые к нему предъявляют, его никто не будет выгонять.

Для меня самым трудным оказался, пожалуй, языковой барьер.

Кстати, это определенный вид подвига, такое странничество – уходить куда-то, где ты всегда будешь чужой. Как праведный Алексий, человек Божий, ушел в «землю чуждую», где его никто не знал. Люди веками специально отправлялись на тот же Афон, чтобы жить в греческом монастыре, где ты всегда будешь немного в стороне, всегда будешь чувствовать себя как иностранец. Чтобы так жить, нужен определенный внутренний склад. Некоторые мои знакомые монахи очень рвались в Грецию, когда я здесь оказался. Они просили: «Можно, мы к тебе приедем, поживем?» Старец благословлял, и они приезжали. Кого-то хватало буквально на неделю. Человек всю жизнь рвался на Афон, приезжал и только после этого понимал: «Лучше моей кельи в моем монастыре ничего нет, надо возвращаться!» Потому что здесь другая еда, другой климат, другой менталитет. Для многих это очень тяжело. А уж знание языка особенно важно.

– Значит, учить язык – первая необходимость?

– Несомненно. Но кто-то учит язык для того, чтобы говорить на богословские темы, изучать философские труды, а кому-то достаточно освоить его азы. У нас есть один отец, Соломон, очень мудрый. О нем старец говорит: «Если отец Соломон открывает рот – ему надо за это деньги давать». Он родом из глухой белорусской деревни, у него такой практический склад ума. Так вот он говорит: «Я выучил греческий в том объеме, чтобы я мог сказать то, что мне нужно. Лишнего же и пустого я понимать не хочу».