Слова адвоката лишают заключенных последней надежды. На угрюмых обитателей тюрьмы опускается почти осязаемый покров мрака и отчаяния. Адвокат по очереди пожимает их вялые ладони и выходит из комнаты. Я прошу его подождать меня снаружи, затем подхожу к столу и прошу заключенных внимательно выслушать то, что я собираюсь им сказать. У них едва ли остались силы, чтобы быть внимательными, ведь их надежды на быстрое освобождение разбиты безразличным отношением адвоката к их тяжкой участи.

«Я хочу сказать вам кое-что важное. Пожалуйста, слушайте внимательно: эксперимент окончен. Вы свободны и сегодня же можете отправляться домой».

Никакой реакции, выражения лиц и позы не меняются. У меня такое чувство, что они сбиты с толку, они не верят мне, возможно, даже подозревают какой-то подвох — кто знает, может быть, это очередная проверка. Я продолжаю говорить медленно и четко: «Мы, участники исследовательской группы, решили завершить эксперимент. Исследование официально закончено. Стэнфордская окружная тюрьма закрыта. Мы благодарим вас за важную роль в этом исследовании и…»

Отчаяние сменяется радостью. Объятия, похлопывания по спине и широкие улыбки прорывают пелену печали и мрака. В Джордан-холле воцаряется эйфория. Для меня это радостный момент — я счастлив, что могу освободить последних заключенных из тюрьмы, раз и навсегда перестать играть роль тюремного суперинтенданта.

Немногие мгновения в моей жизни доставили мне больше удовольствия, чем возможность принести эту весть о свободе и раствориться в общем восторге. Меня переполняло возбуждение от позитивной власти, ведь мои слова вызвали у других людей такую безусловную радость. В этот момент я дал себе клятву использовать любую власть, которая у меня есть или будет, ради добра и против зла, ради того, чтобы пробуждать в людях лучшее, чтобы помочь им освободиться из тюрем, которые они создают себе сами, и противодействовать системам, препятствующим счастью и справедливости.

Негативная власть, которой я обладал всю неделю в роли суперинтенданта этой мнимой тюрьмы, ослепила меня, она не позволяла мне увидеть разрушительное влияние Системы, которую я создал и поддерживал. Более того, близорукая позиция научного руководителя исказила мое восприятие: я не понимал, что эксперимент давно пора прервать, по крайней мере с того момента, когда у второго участника, нормального здорового парня, произошел нервный срыв. Я был сосредоточен на абстрактной концептуальной проблеме: что сильнее, ситуационные факторы или диспозиции личности, — и упустил из виду тотальную власть Системы,которую сам помог создать и поддерживать.

Действительно, дорогая моя Кристина Маслач, то, что я делал с этими ни в чем повинными мальчишками, это ужасно. Я не оскорблял и не унижал их сам, но оказался не способен остановить оскорбления и унижения со стороны других людей и тем самым поддерживал Систему: произвол охранников, нелепые правила и процедуры, которые способствовали оскорблениям и унижениям. В этом адском пекле жестокости я оставался совершенно холоден.

Система включает в себя Ситуацию, но она более устойчива, более обширна и создает прочные связи между людьми, а также создает ожидания, нормы, политику, а иногда и законы. Со временем системы приобретают исторический фундамент, а иногда также структуру политической и экономической власти, которая управляет поведением многих людей в рамках сферы влияния Системы. Система — движущая сила, создающая ситуации, формирующие контекст поведения, влияющий на действия тех, кто в них попадает. В какой-то момент Система становится отдельной сущностью, она больше не зависит от тех, кто ее создал, и даже от тех, кому принадлежит основная власть в ее структуре. Система всегда создает собственную культуру, и множество систем в совокупности оказывает влияние на культуру общества.

Пока ситуация выявляла худшие качества многих из наших студентов-добровольцев, превратив одних в приспешников зла, а других — в патологически беспомощных жертв, Система власти совершила еще более глубокую трансформацию во мне самом. Участники эксперимента были совсем зелеными юношами, почти без жизненного опыта. А я был опытным исследователем, зрелым взрослым человеком. Я вырос на улицах Бронкса и не утратил приобретенной там проницательности при оценке ситуации и создании стратегий, помогающих выжить в гетто.

Но всю прошлую неделю я постепенно превращался в Символ тюремной власти. Я ходил и говорил, как он. Окружающие относились ко мне так, будто бы я был им. И я им стал. Я стал именно таким символом власти, к которым я питал отвращение всю свою жизнь, — надменным, авторитарным «боссом». Я стал его воплощением. Я мог успокоить свою совесть — ведь в качестве хорошего и доброго суперинтенданта я старался удержать слишком рьяных охранников от физического насилия. Но это лишь содействовало тому, что охранники изобретали все новые и новые методы изощренного психологического насилия над бедными заключенными.