Литератором он называл себя уже в течение многих лет. Сначала он просто ощущал себя таковым, а потом его так начало воспринимать окружение. Лекции предполагалось читать в довольно большом по размерам помещении, по сравнению с изначально намеченным, но потом для них нашелся еще больший зал. Один его друг, журналист, освещал его выступления в печати. Гамсун получал все большее и большее признание.

При этом многие слушатели его лекций замечали явное несоответствие между внешним видом оратора и его амбициозными эстетическими претензиями к подлинно художественной литературе: «Он был обут в грубые сапоги и толстые серые вязаные шерстяные носки, которые едва доходили до края узких коротких поношенных штанов. Наглухо застегнутая куртка так же была коротка и тесна, как и брюки. Он носил лорнет, на необычайно длинном и толстом темно-синем шнуре» [40] .

В промежутке между чтением лекций друзья находили Кнута в довольно-таки плачевном состоянии. Страдая от голода и холода, он мог совершенно не понимать, что происходит вокруг, не осознавать времени суток, но одновременно торжествующе демонстрировать новые страницы романа, который, по его мнению, должен будет перевернуть его жизнь. Всем его друзьям постепенно стало очевидно, какие невероятные задачи он ставил перед собой. Одному знакомому Гамсун признался, что он в состоянии сказать миру что-то совершенно новое и совсем новыми литературными средствами. Работает он по ночам, и от непомерных нагрузок нервы совсем расшатаны: «Черт возьми <…> Тело мое такое сильное, мускулы — что плетеные канаты, так что кажется, я в состоянии сдвинуть гору, а нервы мои при этом нежные и тонкие, как нити паутины». Он считает, что благодаря этим нервам способен проделывать тонкую работу, забраковывая слова, «которые, Господи, спаси меня и помилуй, были, собственно говоря, подлинными находками, но я отверг их, будучи болезненно самокритичным» [41] .

Он оставляет лишь те слова, которые до него еще никто не писал, до которых никто, кроме него, еще не додумался.

К весне 1888 года многое в нем самом для него прояснилось. Ведь в своих одиннадцати лекциях он ни словом не обмолвился о самом главном, ничего не рассказал о себе. Он не рассказал, как Бьёрнсон объяснял ему, что фразы должны быть короткие, как обрубленные. Стриндберг внушил ему мысль, что не следует изучать творчество других, нужно входить в литературу со своим пониманием жизни, что и будет вкладом в литературу. Марк Твен помог ему осознать, что стремление к безудержным преувеличениям, которое он принес с собой из Нурланна, делает его повествование не просто более живым и веселым, а еще и более правдивым. Так называемые богемные круги Кристиании, благодаря тому что он был для них чужаком, дали ему возможность более ярко раскрыть сущность свой жизни. Достоевский своим творчеством убедил его в том, что душевная неуравновешенность — главный инструмент писателя и может быть материалом для великого искусства.

И вот теперь Гамсун принял решение вернуться в родной ему скандинавский мир, вернуться вместе с рукописью романа, который, как он был уверен, что-то изменит в его жизни. Он простился с Америкой не без высокомерия: «Я знаю, что сейчас Кристофер Янсон пишет книгу, которая называется „Миннеаполисские мистерии“. Я эту книгу не читал, но если судить по названию, то я скорей проглочу зонтик, чем стану ее читать» [42] .

В течение последних двенадцати лет он использовал каждую свободную минуту, чтобы сочинять. Для поддержания своего бренного существования он занимался разными делами и работами, но никогда не прекращал писать. Для одних художественных натур золотая жила их творчества постоянно доступна, и надо только все время не спеша разрабатывать ее. Другим же приходится добывать драгоценную руду из глубины, при помощи взрывов, которые они должны подготавливать сами. О, это долгая, мучительная работа, и она сопряжена с риском! Гамсун принадлежал именно к таким натурам — и прекрасно понимал это, 30 июня 1888 года стоя на палубе парохода «Тингвалла» и глядя, как портовые рабочие отдают швартовы.

Вот что он написал о своей будущей книге, над которой так упорно работал, Эдварду Брандесу: «Я мыслю и чувствую теперь в гораздо большей степени как европеец, нежели норвежец. Возможно, это неправильно, но моя жизнь оказалась полной таких многообразных перемен» [43] .

Сначала корабль зашел в порт Кристиании. Гамсун не сошел здесь на берег. А если бы сошел? Нет никакой уверенности в том, что он получил бы признание. Ведь уже дважды косное культурное сообщество норвежской столицы вынуждало его к бегству, так же как это происходило и с другими норвежцами, такими как Хенрик Ибсен и Эдвард Мунк, которым пришлось уехать за границу, для того чтобы их имеющее общечеловеческое звучание творчество получило признание.

После трехнедельного плавания Гамсун покинул корабль, который привез его из Нового Света в Старый, в тот свет, который ему теперь предстояло завоевать. Он сошел на берег в Копенгагене.

В Копенгагене был разгар лета. На календаре — 17 июля 1888 года.

Он отдал в заклад свое пальто, нанял комнатку в мансарде за пять крон в месяц в рабочем квартале Нёрребро и начал осуществлять свой грандиозный план литературного завоевания датской столицы. Надо было спешить, через три недели его пребывания в Копенгагене ему исполнилось уже двадцать девять лет. Именно с этого момента он начинает говорить всем, что ему на год меньше. Ведь большинство его знакомых, начинающих писателей, лет на десять моложе.

Для начала надо было войти в литературную среду Копенгагена, на этот раз в среду молодежную. Он знал, где искать ее представителей. У Янсона ему доводилось читать журнал «Ню Юрд», который начал выходить в этом году и который уже сумел привлечь к себе ряд молодых авторов. Кроме того, необходимо было искать контакты с маститыми влиятельными людьми из литературной элиты Копенгагена. Он прекрасно понимал, что такими людьми являются братья Брандесы, снискавшие себе репутацию литературных арбитров. Цикл лекций о Ницше сорокашестилетнего Георга вызвал бурную дискуссию. Его брат Эдвард, на пять лет младше, был писателем, политиком и редактором газеты «Политикен».

И наконец, нужно было найти редактора для опубликования рукописи, которую Гамсун в ближайшее время собирался закончить.

Когда однажды в августе двадцатиоднолетний Карл Беренс {12} вошел в холл издательства «Хауберг и Компания», выпускавшего «Ню Юрд», то заметил ожидавшего его молодого человека, который, как поведал ему секретарь, приходил в редакцию уже несколько раз. Редактор Беренс тут же предложил автору, ссылаясь на ограниченные средства издания, опубликовать его статью бесплатно либо за символическое вознаграждение. Но не тут-то было — норвежец, принесший для публикации статью о Кристофере Янсоне, оказался гораздо менее обеспеченным человеком, нежели другие авторы, представители буржуазии или сыновья крупных землевладельцев, с которыми Беренс привык иметь дело. В результате Гамсун получил достойный гонорар.