В тот же день Гамсун разразился ответным длинным письмом, в котором хотел выразить свою благодарность, но постоянно увязал в описаниях мельчайших деталей своего бедственного положения и расстроенных нервов: «В течение последних шести недель мне приходилось укутывать левую руку полотенцем, потому что я не мог согреть ее своим дыханием, кроме того, я мог зажечь спичку только под столом, иначе от сквозняка она тут же гасла» [56] .

В датской столице наступило предрождественское время. Кнут Гамсун выкупил свой саквояж и другие заложенные вещи. Кроме того, он накупил себе одежды. Он согласился выступить в Студенческом обществе, «а там ведь будут исключительно интеллигентные люди, и мне ни к чему срамиться перед ними. Остальное меня не волнует. Я уже не новичок на трибуне», — самоуверенно убеждал он своего будущего издателя, Юхана Сёренсена в Кристиании [57] . Он наверняка проявил бы больше осмотрительности, если бы только знал, как характеризовал его Кристофер Янсон Эдварду Брандесу. Янсону очень понравился фрагмент «Голода». Но одновременно бывший работодатель Гамсуна весьма скептически отнесся к его мнениям и оценкам в области литературы, поскольку считал его типичным самоучкой, без систематического образования и фундаментальных знаний.

И вот вечером 15 декабря 1888 года Гамсун поднимается на трибуну. Элегантно одетый на деньги, полученные за еще не написанную книгу, он начинает обличать Америку за отсутствие в ней духовной жизни. Он говорит о возгласах ликования, раздающихся в Америке по всякому поводу и без повода, о шумной суете, которая, правда, за два столетия сумела сделать из разношерстного европейского сброда добросовестных работников. А вот никакой духовной культуры Америка не создала. Повсюду лишь суетливый восторг, грохот парового молота и грубоватое добродушие, с которым янки встречают европейцев.

Содержанием литературы являются любовные истории и пальба из пистолета. В ней нет подлинной жизненной наполненности. В ней нет изображений душевных движений. Она на три этапа развития отстает от европейской. Он в пух и прах раскритиковал поэзию Уолта Уитмена, а также идеи признанного гуру философии янки — Ральфа Уолдо Эмерсона, у которых, по его мнению, совершенно отсутствуют психологические представления, умение нарисовать проникновенную картину, живые трепетные человеческие чувства [58] .

Настроение в зале было восторженное. Вот он, радикализм, этот человек плюет в лицо всем политическим и литературным корифеям, которые прославляли Новый Свет. Да здравствует старушка Европа! Да здравствует Копенгаген! Да здравствует новое поколение поэтов, духовных аристократов!

Было объявлено, что продолжение последует 12 января.

Как только утихли аплодисменты, многие стали продвигаться к трибуне. Среди них был и Густав Филипсен. Гамсун опасался, что издатель не захочет напечатать текст его лекций после того, как он воочию убедился, насколько радикальны его взгляды.

Наконец Филипсен дождался возможности обратиться к выступавшему. Он сказал, что с огромным удовольствием готов опубликовать услышанное.

Все пытались поближе рассмотреть Гамсуна. Известно, насколько эксцентричен автор «Голода». И он редко разочаровывал окружающих. О нем ходило множество анекдотов.

Его амбиции все росли, и он продолжал игру с издателями. «В конце концов, мир прекрасен», — писал он Сёренсену, пытаясь найти с ним общий язык. Он старался завоевать норвежского издателя своими откровениями о том, как датчанин Филипсен огорчил его своим советом писать для массового читателя, тогда как вся внутренняя суть Гамсуна восстает против этого, для толпы он не сможет написать ни единой строчки.

Он не собирался упрощать психологические описания. Он пообещал, что после того, как Филипсен опубликует две его книги, Гамсун будет готов публиковаться только у Сёренсена, в Норвегии [59] .

За две недели до Рождества Гамсун уже писал письмо своему будущему издателю с благодарностью за полученные от него двести крон.

Наконец ему удалось посмотреть одну из пьес Стриндберга «Фрёкен Жюли». Тут же у него возникло желание сочинить современную пьесу о «душевной жизни», после того как он закончит психологический роман. Во всяком случае, у него в запасе достаточно описаний различных движений души, заверял он Эрика Скрама. «Кое-какие из них я перенес в „Голод“, но сейчас все думают, что безумные поступки, совершаемые Андреасом Тангеном, — последствия голода, но, увы, это не так! Люди вообще считают меня сумасшедшим. Но я, черт возьми! — не сумасшедший!» [60]

Филипсен, несомненно, имел доброжелательный характер, был человеком ученым, но не любящим поучать других, в разговорах больше слушал, нежели отстаивал свое мнение. Он был восхищен упорством этого норвежца, который был на двенадцать лет моложе его и так жаждал облагородить свой талант.

В рождественский сочельник Гамсун посетил дом Амалии и Эрика Скрам, и вот здесь он в беседе с ними попытался рассказать о том, что ему довелось пережить в Америке в ожидании смерти. Но рассказ получился довольно бессвязный. О многом он умолчал, в частности о своих взаимоотношениях с Друде Янсон, с которой Амалия Скрам была знакома.