Он казался таким огорченным, так искренне взваливал вину на свою фантастическую несговорчивость, что Лесков растрогался. Он объяснил, что дело совсем не в прижиме со стороны планово-экономического сектора, просто ему, Лескову, завод ближе, чем проектная контора. Шульгин недоверчиво покачал седой головой.

— Сами вы не знаете, что вам ближе: вам жизнь надо ставить дыбом, на традиции плевать — вот что вам близко. Такое смятение создали вокруг проекта — всех пошатнули!

Самый длинный разговор вышел с Пустыхиным. К металлургам Лесков зашел, когда Пустыхин, вырвав свободную минутку, «свистел», то есть рассказывал забавные истории из своего студенческого и инженерного прошлого:

— Я тогда проектировал взрывоопасный цех, и самое трудное было для меня получить подпись пожарного инспектора. Это был кремень и кровопийца. Он мог придраться даже к стальной цельностянутой конструкции: «Вы тут что-то новое выдумываете, пожар этого не любит». Он читал у нас лекции по пожарному делу, и мы заучивали его формулировки, как молитву, и с тихой отрадой вспоминали их в трудных случаях. Я и сейчас многое помню: «Пожаром именуется пожирание огнем имущества, к тому не предназначенного», «Перила на лестнице делаются для того, чтобы пожарник из тех или иных соображений не свалился». Мне он сказал, отпуская ни с чем: «Учтите мои замечания, и пожар в проекте вам обеспечен».

Лесков непочтительно прервал «свист» Пустыхина:

— Принимайте, Петр Фаддеевич, свое задание, мои чертежи, полностью рассчитываюсь с вами.

Пустыхин свалил бумаги на стол и предложил побеседовать. Он потащил Лескова в коридор, к угловому окну. Коридор был самым оживленным районом проектной конторы. Сюда выходили покурить и поболтать, здесь открывали нескончаемые дискуссии, ухаживали и обхаживали, уславливались о переделках, о сроках, о встречах, очаровывали и разбивали сердца. И самым священным местом, алтарем этого нескончаемого коридора было единственное освещавшее его окно — возле него уединялись для особо важных бесед. Когда у окна стояла группа спорящих, к ним близко не подходили, все понимали: людям надо утрясти колючие вопросы.

Пустыхин легко вспрыгнул на подоконник и, усевшись поудобнее, обратил на Лескова насмешливые, живые глаза.

— В Черный Бор, значит? — переспросил он. — Ну, не завидую: тяжкий кусок хлеба. Там у меня, между прочим, приятели: Кабаков, начальник комбината, человек в прошлом книжку писал — не знаю только, что теперь сохранилось у него в голове. А главный деятель — Крутилин, сколько с ним водки выпито — страх! Этот вас сразу оценит, у него кувалда — высший из всех механизмов автоматики. Чего нельзя обругать, то к металлургии отношения не имеет — таков его жизненный принцип.

Лесков сказал задумчиво:

— И мне говорили, трудное предприятие.

Пустыхин продолжал, посмеиваясь:

— Сейчас меня Неделин вызывал — посоветоваться. Я ему прямо ответил: Лескова отпускать не рекомендую. Надо телеграфировать Баскаеву, что просим задержать хотя бы месяца на три. А в Черном Бору порядка не было и не будет — с вами и без вас. Он, конечно, трусит идти против Баскаеву.

Лесков возразил, возмущенный:

— Не понимаю вашего отношения! Вы хорошо знаете, что без меня вам будет лучше — я человек неуживчивый. Теперь никто не обругает публично ваши проекты «голым королем».

Пустыхин покачал головой.

— Послушайте, Александр Яковлевич, разве мы с вами девицы, не поделившие паренька? Давайте без шпилек! Правильно, поругались. Но неужели даже сейчас вы не видите, что я был прав? Ведь выездили к Баскаеву не за новой должностью — по такому мелкому вопросу и двадцатый его помощник вас не принял бы. Жаловались, конечно, на меня, доказывали свою правоту. И, судя по всему, возвратились ни с чем. Разве не так? Ну-ну, спокойно, я ведь не в обиде! Думаете, вы единственный, кто выливал на меня помои? Я уже привык к подобным методам борьбы — не вы первый, не вы последний.

Лесков сказал глухо:

— Запираться не собираюсь — жаловался на вас. И со мной не согласились — это вы тоже угадали. — Пустыхин довольно кивнул головой: «Иначе и быть не могло». — А если вы спрашиваете, считаю ли я себя правым после того, как от меня все отреклись, я отвечу: да, считаю. Знаю, что вы сейчас думаете: одиночка, возомнивший себя гением, надменно противопоставивший себя коллективу. Фигура смешная, знаю! — Пустыхин сделал протестующий жест рукой. Лесков продолжал с болью и гневом: — Нет, смешная! И ведь что самое смешное: сам я тоже теперь понимаю, что вы были правы. Не все; чего я требовал, можно сразу осуществить.

Пустыхин немедленно отозвался, он с интересом слушал путаную речь Лескова:

— Позвольте, у вас противоречие. Вы видите, что я прав, понимаете, что бороться против правды — значит становиться смешным. Зачем же вы сознательно превращаете себя в смешную фигуру? Мы не можем быть оба правы. Белое бело, черное черно.

Лесков с отчаянием, мрачно смотрел на Пустыхина.

— Не знаю. Мне нужно подумать. Но чувствую: я тоже прав, хоть и вы правы. — У него мелькнули новые мысли, он заторопился — Вот вы… У вас репутация передового инженера. Помню, три года назад я пришел в контору, мне показали на вас: тот самый Пустыхин, создатель заводов и анекдотов, умнее его нет человека на земле. Нет, мне и сейчас не стыдно признаться, я был влюблен в вас юношеской влюбленностью, какой подмастерье обожает мастера. Я запоминал ваши остроты, передавал их потом сестре, копался в событиях вашей жизни, слушал, открывши рот, каждое слово о вас, каждое саше слово — вот как я любил вас! И вы стоили этой любви, стоили: вы были смелы, для вас не существовало трудных заданий, все, что вы проектировали, было великолепно…