Сам скинул одежду, взял мочало, разбежался, прыгнул Горынычу на спину. Поймал в шерсти самую жирную блоху — с котёнка, — схватил её за загривок и говорит:

— Ну что, юрцы-молодцы! Довольно я вас в своё время покормил в окопах-то, сослужите теперь и вы мне службу добрую: скачите на звук рожка, да смотрите, чтоб не мимо мешка!

И дал Ивану отмашку. Тот и заиграл полный сбор. Блохи как попёрли — со змеиной шкуры да прямо на берег! Так стали прыгать, что у Ивана в глазах зарябило; едва успевает он мешок подставлять, бегает по берегу, как вратарь по футбольному полю, подачи принимает.

А Горшеня вычёсывает змеиные космы да приговаривает:

— Эвон какую ты оранжерею на себе развёл, твоё лесничество! Грибов-то! Мухоморов-то! А шишек-то! Жундгли, одно слово!

Вычесал корягой всю фауну, скатал мочало и давай Тиграну Горынычу горб надраивать. Горыныч пыхтит, лапами шелудит, хвост торчком из воды высунул — жарко ему, мыльно, единственная голова кругом пошла!

— Держись, — кричит ему Горшеня, — не ёрзай, твоё лесничество! Сейчас я тебе верхнюю часть намылю, а уж подмышки и прочие злачные места — это ты сам соскабливай, лапками; чай я не водолаз и не супмарина какая!

Иван ловлю насекомых закончил, весь мешок этой животиной набил под завязку. Завязал узел, одежду скинул да айда к Горшене на помощь. А у змея первый испуг прошёл, захорошело ему, уселся он посреди озерца — сам себя мочалом под мышками трёт, от удовольствия млеет. Горшеня с Иваном на шеях пустых умостились, велели глаза закрыть, чтобы мыло не попало, и принялись гриву змееву месить. Горшеня промежду делом спрашивает:

— А где ж ты, твоё лесничество, поголовье-то своё растерял?

Тигран Горыныч отвечает ему по-свойски, как на духу:

— Да в разных местах: какие в кустах, а какие и на открытой местности. А последнюю-то головушку берегу как зеницу ока. Последняя башка — она к телу ближе всего. Через этот факт я, ветелинар, и лютую так беспощадно, спуску не даю никакому людскому представителю, пресекаю всякие поползновения, так сказать, в зародыше. Потому как голова у меня самая что ни на есть последняя осталась, запасных нету больше.

Горшеня намыливает, скребёт, пеной жонглирует, да о разговоре не забывает.

— А как же ты, твоё лесничество, в таком разрезе жениться подумываешь? Влюбишься — последнюю башку потеряешь! Женщины — племя карусельное, закружат — сойти не смогёшь.

— А пущай, — хлопает змей лапой своей по водной поверхности. — Для хорошего дела всё ж таки и головы не жалко! Башку потеряю, зато род продлю!

А Иван тем временем ухо-то змеиное пригнул, чтобы тот слов его не услышал, и шепчет Горшене:

— Пора нам ноги уносить! Давай-ка сейчас намылим ему веки — да и поминай как звали. Уже потемнело — уйти сможем.

— Ты чего? — диву даётся Горшеня. — Кто ж работу на самой середине бросает! Нет, брат, я бежать не намеренный, у меня дело есть — и я в нём весь.

Иван нахмурился слегка, но возражать не стал. Ладно, думает, подождём. И стал дальше намыливать.

— Эй вы, медведи хвалёные — носы палёные! — кричит Горшеня командным голосом. — Что вы его вениками гладите, как халдей паву! Хлещите его, родимого, без жалости — чтоб окраску поменял! Царь он вам или не царь? Так вот и дубасьте его по царским заслугам, припомните ему всю его царственную самодурь!

Медведи сразу смекнули, чего царь достоин, и пошли тузить Тиграна Горыныча без прежней обходительности. А змею и это — в приятность, он уже кверху брюхом лежит, от ощущений визжит.

Тут гром на небе грянул и дождик припустил.

— Ну вот, — говорит Горшеня, — и ополоснуться подали! Значит, всё правильно.

Выбрался он на берег, от усталости шатается.

— Эй, — кричит, — лесной народ, айда всем мыться, пока вода ещё не остыла. Царя-руководителя почистили, теперь и всем пообновиться не мешает.

Едва договорил — тут же с ног и свалился от усталости под куст на свою одежду, да прямо голый заснул. Тигран Горыныч, шатаясь, выбрался на берег, свалился рядом и тоже захрапел. Все лесные жители тотчас кинулись в озеро, полезли мыться-купаться. Ух и визгу было, ух и рёву: лес такой толчеи никогда ранее не видывал!

Посреди ночи, когда снился Горшене седьмой сон, самый сладкий, кто-то растормошил его, сбил эту сладость и долго тискал в руках мужицкие плечи. Горшеня просыпаться не хотел, отнекивался сколько мог, потом всё-таки приоткрыл левый глазок и с большим трудом узнал в побудчике Ивана.

— Горшеня, друг, — шепчет Иван ему в лицо, — пора нам утекать, самое время! Не ровён час, утро зачнётся, тогда не сносить нам голов!

— Постой, — кривится Горшеня. — Куда бежать? Зачем бежать? Ты чего, Ваня, надумал?