Я слез с бака, пробрался к кабине командира.

Штурман подтвердил, что проходим линию фронта в районе Орла.

— Какая высота? — крикнул я.

— Три тысячи метров! — прокричал штурман.

Я вернулся к мешкам с грузом.

Огненные букеты увяли, пропали.

ЛИ-2 начал снижаться.

[24]

Ночь стояла светлая-светлая.

Мы шли на бреющем полете над сплошными лесами. Я отлично видел поляны и просеки, верхушки деревьев. Они возникали и исчезали там, внизу, а самолет все летел и летел, и время все тянулось, бесконечное, как стена мрака на западе, которой мы никак не могли достичь...

Я отвернул рукав пиджака, приблизил к лицу ручные часы.

Час тридцать ночи. Скоро должны прилететь. Но экипаж не проявляет никаких признаков волнения. Все застыли на своих местах, словно тоже заснули...

Может, я ошибаюсь, и лететь еще долго?

Нашарил в кармане коробку папирос. Самое бы время закурить! Как приземлюсь — сразу выкурю несколько папирос подряд. За все пять часов терпения!

Сидеть без дела было невыносимо.

Поднялся, еще раз осмотрел грузовые парашюты, ощупал мешки с боеприпасами и снаряжением. Все в порядке. Надумал пригнать парашют на летнее обмундирование, чтобы прыгать без куртки. Надевать тяжелую жаркую куртку не хотелось. Сиди в ней неизвестно сколько! Начал расстегивать пряжки брезентовых лямок парашюта.

В эту минуту и появился из кабины пилота Еремасов.

Подошел, наклонился, улыбаясь спросил, как самочувствие.

— Отлично!

— Рад... Готовьтесь к прыжку.

Руки Еремасова пробежали по лямкам парашюта.

— Сигнал для прыжка — сирена, — сказал пилот, выпрямляясь. — Не мешкайте.

Я не успел попросить помочь подтянуть лямки: в оконца самолета блеснуло отражение луны, струившееся в серебряной воде озера.

— Червонное! — сказал Еремасов и торопливо направился в кабину.

Звать стрелка — не услышит, а пока подойдет...

Я начал торопливо подтягивать снаряжение сам, как умел: ведь от Червонного озера до Булева болота, где предстояло прыгать, оставалось всего двадцать пять километров, а это и для тогдашних самолетов не являлось расстоянием! На плечо мне опустилась тяжелая рука. Штурман кричал, что самолет у цели.

В фюзеляже собрались все, кроме Еремасова, оставше-

 [25]

гося у штурвала: люди готовились к выброске грузовых мешков.

Вот второй пилот распахнул люк, они со стрелком приподняли первый мешок и столкнули в черный провал.

Второй мешок... третий... четвертый...

Кое-как я застегнул все пряжки парашюта.

Самолет делал разворот, ложась на левое крыло.

Штурман движением руки приказывал подойти ближе к дверце для прыжков.

В проеме открытой дверцы пылала буква «Г». Эту букву должны были выложить партизаны Линькова. Но ее могли выложить и враги! Фашисты неоднократно пытались заманивать и сажать наши самолеты в расположение собственных войск.

Лицо штурмана оставалось спокойным.

— Высота? — крикнул я.

— Двести метров! — откликнулся штурман.

— Поднимайтесь выше!

Штурман передал мою просьбу пилоту.

Я шагнул к открытой дверце. Встал между четырех грузовых мешков — последних, сложенных попарно по обе стороны дверцы.

— Восемьсот метров! — прокричал штурман.

Конец произнесенной им фразы заглушил резкий, оглушающий вой сирены.

— Пошел! — сказал я себе и бросился в пустоту.

Вихрь, идущий от левого мотора, подхватил меня и отнес куда-то в тишину.

Спасительный вихрь! В следующий миг рядом, чуть не задев, пролетели два грузовых мешка.

Парашют еще не раскрывался. Продолжалось леденящее душу падение...

Рывок оказался мягче, чем я полагал.

Теперь требовалось осмотреть купол парашюта.

Подняв голову, я увидел то, что должен был увидеть согласно полученным инструкциям, — закрывший чуть ли не все небо, туго наполненный воздухом белый шелковый четырехугольник.

Стало весело. Захотелось взглянуть на землю. Не тут-то было! Опустить голову я не мог. Нагрудный ремень парашютного снаряжения, неплотно застегнутый и неумело подогнанный в короткие секунды перед прыжком, соскользнул со своего места и с силой уперся в мой подбородок. Попытался повертеть головой. Ничего не вышло.

[26]

Проклятый ремень строго зафиксировал голову в одном положении. Я видел только купол парашюта. Ничего, кроме белого купола. И только краешком скошенных до боли глаз заметил, что сигнальные костры уплывают куда-то влево.

Орудуя стропами, я попытался изменить угол своего планирования. Хоть и с трудом, но мне это удалось сделать.

Теперь оставалось приземлиться. По возможности не сломав ног и рук, потому что я по-прежнему не видел земли, не видел, куда меня сносит.