Впереди — командир группы, присланной от Бринского, — Гончарук, за ним я и радист Злочевский с рацией, дальше — остальные партизаны, сгибавшиеся под тяжестью мешков с толом, боеприпасами, батареями для рации и с продуктами.

Из своих районов мы вышли днем, но потом, миновав Хорустов, двигались по ночам.

Трудной была эта дорога. Удаляясь от озера Белого, мы далеко обходили деревни и села, чтобы не столкнуться с карателями, не оставить никакого следа для фашистских ищеек. И все чаще приходилось часами брести бесконечными урочищами, утопая по колено в пружинящих мхах, качаясь на плывунах, иногда проваливаясь в вязкую болотную жижу.

На привалах молча лежали около костров, сушили портянки и одежду, забывались коротким, чутким сном.

Хорошо, что Гончарук знал дорогу и не плутал в лесу...

На четвертый день пути приблизились к городу Ганцевичи.

Здесь, возле станции Люсино, перешли темной ночью железную и шоссейную дороги Барановичи — Лупинец, взяли направление на деревню Борки.

За Борками остановились на дневку. Партизаны Гончарука повеселели. Чувствовалось: здешние места кажутся им родным домом.

До базы Бринского, по словам Гончарука, оставалось «всего ничего» — километров шестьдесят.

Собираясь вечером в дорогу, мы увидели нескольких крестьян. Те подошли, поздоровались, попросили закурить.

— Партизаните, сыны?

— Партизаним, отцы.

— Помогай вам бог!.. А ты, сынок, видать, не здешний?

[93]

Я усмехнулся:

— Отчего ж это не здешний?

— Лицо свежее, не уставшее, не измученное. Да и по одежке видать, сынок. Больно справная у тебя одежка-то... Не иначе — московская... Правду ль говорим?

Я улыбался, но молчал.

— Нельзя отвечать, выходит, — сказал один дед. — Ну, коли нельзя, — значит, нельзя... Верно, значит, говорим! Помогай вам бог! Помогай бог!

Деды ушли, мы взвалили на плечи груз и тоже тронулись в путь.

А через день одолели последний из двухсот километров, добрались наконец до цели.

Признаться, и в сотне метров от базы я не нашел никаких признаков сосредоточения партизан. Базу замаскировали и расположили так надежно, что можно было позавидовать.

...Даже сейчас, четверть века спустя, я с поразительной отчетливостью вижу вечно сырые, скользкие кладки, брошенные через болото к маленькому островку, где помещался главный лагерь отряда Бринского.

Таких маленьких, поросших лесом островков в этом гигантском болоте было множество.

Поди разберись, на каком засели партизаны! И попробуй подберись незамеченным!

Кладки вели к островку со стороны деревни Борки, с востока.

Кажется, первым облюбовал островок Николай Велько, бежавший из деревни Борки при появлении немцев. Ему, коммунисту, грозила немедленная расправа. Отличный охотник и следопыт, Велько не раздумывал и не колебался. Захватив дробовик, свистнув двух верных волкодавов Лялюса и Цыгана, успев сказать жене, чтобы ночью вышла к заветному месту возле болота, Николай махнул через изгородь и скрылся...

Всю зиму прожил Николай Велько один в здешних лесах и болотах. Изредка наведывался в деревню. Жена выносила хлеб и выстиранное бельишко. Плакала. Рассказывала, что солтыс и гитлеровцы грозят убить ее и детей, если Николай не явится с повинной.

Велько обнимал жену, отирал слезы любимой, наказывал поцеловать ребят, но не говорить о нем.

И опять уходил: он не терял надежды встретиться с партизанами. Смиряться не думал.

[94]

Следы отряда Бринского не могли укрыться от лесовика. Так Николай Велько нашел товарищей по оружию, а бойцы Бринского — верного друга, смелого, отлично знающего округу человека...

Я вижу сутуловатого, обросшего бородой Николая Велько и двух его собак, сидящих по обе стороны от хозяина возле лагерной кухни, где орудует над котлом чернобровая, смуглая отрядная медсестра и повариха Тоня Бондаренко.

Лялюс и Цыган голодны, но никогда не возьмут куска без разрешения хозяина. Они только смотрят на Тоню и на мясо, дымящееся на противне.

— Уже остыло! — говорит Тоня.

— Ну тогда дай им, — разрешает Велько. — Лялюс, Цыган, можно!

Псы хватают брошенные куски, оттаскивают в сторону, чавкая, принимаются жрать.

Мяса для Лялюса и Цыгана Тоня не жалеет. В конце концов, этим мохнатым, угрюмым на вид волкодавам мы обязаны жизнью...

Помнится, мы улеглись спать рядом — я и Николай Велько. Среди ночи Лялюс и Цыган вскочили, тихонько заворчали. Николай сразу сел, притянул к себе автомат.

— Ты что? — шепотом спросил я, ничего не слыша.

— Собаки, видите? — отозвался Велько. — Что-то неладное...

Он быстро разбудил Бринского и остальных партизан, а сам осторожно направился в ту сторону, куда смотрели собаки.