По просветам между стволами деревьев чувствуется близость опушки. Дорога поворачивает, деревья стремительно расступаются, в лицо дует ветер. Впереди поле. По этому полю навстречу нам идут человек двадцать косарей. Лезвия литовок так и сияют.

— Это кто? — интересуется Марк.

— Кто их знает, — лукавлю я. — Спросим...

Подъезжаем. Крестьяне улыбаются, останавливаются, снимают шапки, здороваются.

[206]

— Куда собрались, граждане? — обращается к ним Марк.

Крестьяне поглядывают на меня и на ординарца. Все они из Милевичей, нас хорошо знают, а Марка видят впервые.

Я сижу в седле с равнодушным лицом.

— Да вот, косить... — говорит один из косарей. — Время-то не ждет.

— На кого же косите? На себя, что ли? — спрашивает Марк.

— Зачем на себя? — удивляется косарь. — На государство.

— На государство? На какое же это государство?

— Как на какое, милый человек? На свое, стало быть. На Советскую власть.

— Вот оно что! А где у вас Советская власть?

Косарь щурит глаз, голос его полон тихого ехидства:

— Как же ты не знаешь, милый человек? Да ведь наша Советская власть рядом с тобой на коне сидит!

Все хохочут. Ординарец отворачивается и пригибается к луке седла.

Теперь настает и моя очередь.

— Видишь ли, чтоб коней кормить — сено нужно, — доверительно, как большую новость, сообщаю Марку. — А коней у нас только на центральной базе около пятидесяти. Вот народ и косит. Штабу, понимаешь, самому некогда...

Прощаемся с крестьянами, едем дальше.

— Купил? — полусердито спрашивает Марк. — Доволен?

— Ты это о чем? О сене? Так ведь коней действительно надо кормить...

— Ну ладно, ладно! — хохочет Марк. — Будет!

Или такая сцена.

Встречаются нам с Марком плачущая женщина и насупленный дядька.

Женщина, завидев меня, всхлипывает, бросается чуть ли не под копыта коня, цепляется за узду:

— Товарищ командир! До вас я! До вас! Рассудите!

— Что случилось? Успокойтесь, пожалуйста.

— Как же мне, с двумя малыми, успокоиться?! О, господи боже ж мой! Товарищ командир! Срам-то! Срам-то!

[207]

Насупленный дядька стоит в сторонке, помалкивает.

Надо спешиться.

Ординарец уводит коней.

Присаживаемся на кочки.

— В чем дело? Рассказывай.

Женщина, не глядя на дядьку, утирает слезы с измученного, когда-то миловидного лица, с надрывом говорит:

— Разводиться он со мной надумал, товарищ командир!.. Молодую нашел!.. А двоих детей куда?

— Развод Советской властью не запрещен, — угрюмо гудит дядька. — Молодую!.. Не в том дело. И детей не брошу... Бери алименты. А жить с тобой не хочу. Собака и есть собака! Только лает...

— Не пил бы — не лаялась! Люди в дом, а он из дому!..

— Но-но! — пытается пригрозить дядька.

— Помолчите, гражданин, — осаживаю я неверного мужа.

Он осекается, а ободренная женщина начинает выкладывать подноготную.

Ох, эти семейные дела! Кто из супругов прав, кто виноват — черт не разберет. Одно ясно — как бы ни поступали родители, дети страдать не должны.

— Ладно, ясно, — прерываю женщину. — Сколько годков ребятишкам?

— Старшему шестой, а младшенькой четыре...

Сижу, думаю. Марк глядит растерянно. Наверное, не предполагал, садясь в самолет, что в глубоком тылу врага ему придется разбирать семейные неурядицы.

— Ну вот что, — говорю я, обращаясь к супругам. — Дело тут такое... Деликатное...

Дядька заметно веселеет.

— Силой мы не можем мужа заставить жить в семье, — объясняю женщине. — Не охрану же к нему приставлять?

Дядька расплывается в улыбке: мол, мужик мужика не выдаст. А женщина совсем оторопела, и выцветшие глаза ее наливаются ужасом.

— Значит, так, — подвожу итог. — Поскольку дети страдать не должны, он может от тебя уходить, а имущества брать не смеет. Все останется детям.

Молчание.

[208]

— Это... как же? — неуверенно кашлянув, осведомляется дядька. — К примеру, нельзя взять и порток?

— В каких на свидание бегал, в тех будешь и хорош. Ничего нельзя.

— Граждане командиры... — набычившись, говорит неверный супруг. — Тут не о портках, значит, речь. Ну, хату — ладно... А лошадь, значит? И опять же — хряка кормил... Это как?