Шрифт:
От лёгкого ветра качались фонари, качались тени. Он повернул за угол, стал спускаться по мостовой, в центре которой тёк ручей.
«Здесь хоть не будет телефонных угроз, не надо зажигать свет во всех комнатах, держать за зеркалом в передней газовый пистолет…» Он поворачивал направо, налево. И не находил своего дома.
Стоящие по сторонам узких улиц массивные двухэтажные дома казались громадами. Кое–где из-за жалюзи пробивался свет, что-то бубнили теледикторы, слышались звуки музыки.
Навстречу по мостовой быстро поднимался подросток в распахнутой куртке.
«Но о чём я его спрошу? — подумал Артур. — Ведь я не знаю адреса. Спрашивать: «Вы не знаете, где я живу? Где я оставил свою сумку?..»
Подросток прошёл мимо.
Теперь Артур Крамер мечтал о том, чтобы раздался лай, появилась злобная собачонка, она могла бы хоть обозначить место, возле которого находилось его жилище. Но собачки не было слышно.
Устав кружить по одним и тем же кварталам, он привалился спиной к прохладной стене какого-то здания, увидел звезды над тёмным ущельем улицы.
«Господи, стыдно просить. Я в дурацком положении. Помоги мне!» Не успел он взмолиться, как в доме напротив со стуком отворились ставни. Свет из окна упал на Артура, на ржавую калитку с решётчатой прорезью.
Артур понял, что стоит, прислонившись к своему дому.
Стою в неожиданно длинной очереди на исповедь Подмосковная церковь сегодня забита людьми. Местные старушки в платочках. Знакомый скульптор из Москвы. Группка тоже знакомых мне студенток университета. Среди моря людей — седеющая голова учёного физика.
Там, снаружи, ледяное ноябрьское утро. У ворот церковного дворика топчутся двое — посматривают, кто пришёл. Из дома напротив, с чердака, сотрудники КГБ тайно снимают кинокамерой всех входящих.
Батюшка исповедует на левом клиросе. Ему трудно. Он один. Нет дьякона, никого, кто помогал бы вести службу. В последнее время, когда тень ареста нависла над ним, помощники, энтузиасты отшатнулись, исчезли.
— Как хорошо, что вы приехали! Я ждал. Вот между нами Христос… Скажите, что у вас на душе?
Лицо усталое, опухшие подглазья. Месяц, как мы не виделись. Львиная грива волос и борода поседели ещё больше…
Мне совестно говорить о своих проблемах, своих душевных муках. Но, обняв за плечо, он прижимает меня к себе. Слушает. Слушает. И, когда в конце исповеди я с отчаянием говорю, что, наверное, недостоин быть в церкви, чувствую себя повинным чуть не во всех грехах, он неожиданно прерывает:
— Не думайте, будто в церквах собираются одни святые. Может быть, вот сейчас мимо храма под дождём и снегом идёт никому не известный человек — чище и святее, чем все мы вместе взятые.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Озаряемый близкими разрывами молний, Артур Крамер стоял в темноте верхней комнаты у косяка балконной двери. От грохота громов, казалось, взрывается земля. Дом, с его метровой толщины каменными стенами, дрожал. Звенела посуда в буфете.
Ветер гнал и гнал над крышами косые паруса ливня. Напротив, по балкону заколоченного дома, с сумасшедшим упорством гонялись друг за другом три пустые консервные банки.
Непогода началась вчера. И вместе с ней на остров пришла зима. Холодный фронт ворвался, как показала указкой на синоптической карте теледикторша, с северо–востока, с заснеженных просторов России.
Сегодня, сразу же после программы греческих новостей, когда молния разорвалась совсем рядом, Артур на всякий случай выключил телевизор, даже выдернул штепсель из розетки.
А в начале одиннадцатого в доме, во всём городе погас свет. «Зевс–громовержец, — думал Артур, — оставил совсем без тепла. Даже чашки чая не смогу теперь приготовить»…
Он перевёл взгляд на стол, где среди бумаг в переменчивом свете грозы мертво поблёскивал маленький электрообогреватель с упрятанным за решётку вентилятором.
…Холода начались ещё раньше. Все-таки декабрь есть декабрь. Керамический пол в нижней комнате стал ледяным. Артур отыскал в кладовке циновку, расстелил её дорожкой от тахты к столу.
Утром, когда вставало солнце и наружный воздух начинал ощутимо прогреваться, Артур выходил в свой дворик, делал зарядку, подбирал на земле под кроной вечнозелёного мандаринового дерева два–три упавших за ночь спелых плода. Потом брился, умывался. Помолившись, кипятил в джезвее на электроплите воду, насыпал в чашку чайную ложку английского чая из жестянки, заливал кипятком и накрывал блюдцем. Пока чай заваривался, доставал из холодильника баночку густого йогурта, намазывал его на ломоть хлеба. Это и был его завтрак. Да ещё дармовые мандарины на закуску.