— Какое же лечение вы назначили?

— Элениум, физкультуру, прогулки, горячий и холодный душ. Элениум, как выяснилось, она принимала и раньше. Обычно истерические психопаты отличаются стремлением быть в центре внимания, театральностью поведения. В Сочи я не замечал ничего подобного за Надей. Она была нормальным человеком, в меру уверенной в себе, веселой, жизнерадостной. Да и в тот вечер, когда она приехала ко мне и три часа рассказывала о своих театральных перипетиях, не создавалось впечатления, что она рисуется. Правда, все время прорывались истерические ноты и рефреном звучало: «Я же гениальная актриса». Но это естественно в таком состоянии. В тот вечер опасно было оставлять ее без присмотра. Я предложил ей переночевать у меня. Она согласилась. Я дал ей успокоительное. Утром она пришла в кухню, где я спал, велела мне подниматься, приготовила завтрак, словом, вела себя так, будто мы перешагнули через несколько лет супружеской жизни.

— Ее состояние в тот вечер было вызвано переживаниями, связанными с театром?

— Несомненно. Она, пользуясь языком современной молодежи, зациклилась на Герде и Андронове. Посмотрите, что получается. Надя больна. Герд и Андронов — постоянные внешние раздражители. Ее же эмоциональная реакция на раздражители отличалась неадекватностью…

О неадекватной эмоциональной реакции я уже слышал от профессора Бурташова.

— Получается, что Комиссарова была серьезно больна?

— Что значит «серьезно»? Несерьезных болезней не бывает. Если вы хотите спросить, не была ли она сумасшедшей, то нет. При психическом заболевании я передал бы ее психиатру.

— Высказывала ли Комиссарова мысль о самоубийстве?

— Неоднократно. Она считала, что это может быть выходом из положения. Признаться, у меня стали появляться сомнения. Правильно ли я ее лечу? Не преуменьшаю ли я опасность ее болезни? Я даже предложил Наде показаться знакомому психиатру. Она категорически отвергла мое предложение. Она слышать не хотела о психиатре. После этого Надя больше не говорила о самоубийстве.

— Часто ли она наносила вам визиты?

— До последнего года раз в месяц, иногда и два раза. Звонила она сама. Приезжала порой просто поболтать. Очевидно, я действовал на нее успокаивающе. Примерно год назад она исчезла месяца на два. Тогда я сам ей позвонил. Разговаривала со мной другая женщина. Та же Надя Комиссарова, но другая. Я понял, что она влюбилась. Ну и слава богу! Я не склонен терзаться из-за того, что пациент, выздоровев, забывает обо мне. Главное, что он выздоровел. Через пять месяцев она снова позвонила. Все повторилось. Теперь состояние Нади усугублялось маниакальными рассуждениями о том, что Рахманин — вы, конечно, знаете его — бросит ее и вернется к своей юной балерине. Я разговаривал с Рахманиным втайне от Нади. Не могу утверждать, что он полностью раскрылся передо мной, но мне он показался порядочным и серьезным человеком. Обещал бережно относиться к Наде. И еще одна маниакальная мысль Нади — все красивые женщины несчастны. А она считала себя красивой, что в общем-то справедливо. Дескать, некрасивые женщины в жизни устраиваются лучше, чем красивые. Я не говорю о театре. Театр с Гердом и Андроновым превалировал над всем остальным в ее мыслях.

— Когда вы в последний раз виделись с Комиссаровой?

— Десятого июля. Она позвонила и приехала ко мне. Надя была в скверном состоянии. Картина напоминала ту, в первый визит. Но в этот раз все вертелось вокруг роли, которую она хотела получить и которую ей не хотели давать. Роль Офелии в «Гамлете». Надя была очень противоречива. С одной стороны, она жаждала получить роль, с другой — говорила, что роль Офелии ничего не изменит в ее жизни. Она, дескать, опустошена. Ее мучил страх, что она не справится с ролью, так как все растеряла и больше не способна играть по-настоящему. Она снова говорила о бессмысленности такой жизни.

— То есть о самоубийстве?

— Да.

— Но потом ее состояние улучшилось, раз она больше не обращалась к вам?

— Дело в том, что до двадцать девятого августа я был в отпуске. О смерти Нади узнал случайно, читая «Вечерку».

— Не знаете, Надежда Андреевна вела дневник?

— Не знаю. Вообще она могла вести дневник. С другой стороны — зачем? Свои мысли она доверяла мне. Впрочем, не знаю.

Поздно вечером я отвез профессору Бурташову ксерокопии писем Комиссаровой — оригиналы были подшиты к делу — для психиатрического исследования. За несколько часов до этого почерковеды подтвердили, что письма написаны рукой Комиссаровой.

Профессор Бурташов отнесся к письмам настороженно.

— В письмах человек в той или иной мере подчиняется партнеру — адресату, определенным правилам игры. Вы играете в теннис?

— Нет.

— Понимаете, моя игра во многом зависит от партнера, которому я адресую мяч. С одним партнером игра одна, с другим другая, с третьим — третья и т. д. В дневнике человек предельно откровенен. Он пишет как бы сам себе. Насколько я понимаю, письма адресата не сохранились. Важно знать, кому написаны письма, характер адресата, уровень развития, уровень связей. У вас не будет возражения, если я привлеку к экспертизе психолога?

Какие у меня могли быть возражения? Я испытывал благодарность к профессору. У него каждый день был расписан по минутам, а он все-таки находил для меня время, думаю, в ущерб своим основным занятиям, искренне желая помочь. Чтобы хоть как-то облегчить его работу над письмами, я рассказал ему о Кругловой.

— Скудно, но уже что-то, — сказал он.

О Ноткине я ничего не стал говорить. Во-первых, я опасался, что это невольно помешало бы профессору Бурташову в объективном исследовании писем. Во-вторых, показания Ноткина могли послужить чем-то вроде контрольных данных, с которыми мы могли сравнить заключение профессора Бурташова.