Шрифт:
— Доктор, что с ней?
— Нервное потрясение, молодой человек, — еле слышно сказал он и укоризненно покачал головой. Думаю, он решил, что перед ним возлюбленный Голубовской.
Меня окружили отдыхающие.
— Что он сказал?
— Что он вам сказал?
Из номера выскочила Дюжева с дорожной сумкой в руке.
…Голубовская потеряла дар речи. Хотя через два дня речь начала восстанавливаться, врач категорически возражал против моего визита к ней. По-моему, не последнюю роль в решении врача играла Дюжева, взявшая на себя обязанности сиделки. Каждый раз, стоило мне появиться в больнице, она, словно предчувствуя мой приход, беседовала с врачом. Увидев меня, она исчезала, но дух ее оставался в кабинете. Между нами возникло молчаливое состязание, граничащее с ненавистью.
Я бродил по Сочи, не зная, как убить время, и это бесцельное времяпрепровождение убивало меня самого. Все вызывало раздражение, даже море и пляж. Дважды я звонил в Москву, убеждая Самарина, что мне нет смысла оставаться в Сочи, но генерал был непреклонен. В третий раз он сердито сказал:
— Что там у тебя опять?
— Мне здесь делать нечего, Владимир Иванович.
— Я спрашиваю, что ты опять натворил?
Самарин был не в духе. Видимо, печень давала о себе знать.
— Телега?
— Вот так и работаете, как говорите!
В определенные моменты у Самарина возникала идиосинкразия к жаргону.
— Извините, товарищ генерал. Я хотел сказать — жалоба.
— Значит, ты допускал, что жалоба может быть. Какими же методами ты пользуешься, майор Бакурадзе?
— Обычными, товарищ генерал. В рамках социалистической законности.
На меня внезапно навалилась усталость, такая, что я готов был лечь на пол. Самарин меня отчитывал. Оказывается, Дюжева звонила ему. Как она нашла его телефон? Почему Людмила Константиновна соединила ее с ним?
— Ты слушаешь меня? — спросил Самарин.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Ничего ты не слушаешь. Твою подопечную перевезут в Москву. Столичные медики быстрее поставят ее на ноги, если там она так плоха, что ты и поговорить с нею не можешь. Проследи. Понятно?
В Москве меня ждал сюрприз — обожженный по краям лист из дневника Комиссаровой. Профессор Бурташов оказался прав. Дневник все-таки был. Эксперты не обнаружили ни на листе, ни на конверте с приклеенными буквами из газет никаких следов. Зато почерковед заключил, что записи сделаны рукой Комиссаровой. Записи были короткими, без даты. Комиссарова и здесь сохраняла верность себе — игнорировала время.
«Я стала думать о смерти. Не знаю, когда это началось. В молодости не думаешь о смерти, ибо кажешься себе бессмертной.
Ссора следует за ссорой. Он не понимает меня. Никто по-настоящему никогда меня не понимал. Я актриса. Актриса!
Он ненавидит меня. Я не знала, что меня можно ненавидеть.
Он не может простить меня, что я отбила его у М. Она молода и свежа. Его тянет к ней.
Зачем все это? Зачем мои мучения и страдания? Мне хочется кричать от отчаяния. Я поняла, что мне не дадут роли. Мой драгоценный бывший муж сказал, что не надо было портить отношения с Гердом.
Мы опять поссорились. Он сожалеет, что связался со мной. Уверена, он многое отдал бы, чтобы избавиться от меня».
— Теперь послушай вот это. — Хмелев достал из ящика стола магнитофон. — Человек, который прислал лист из дневника, предварил отправку звонком дежурному по городу. — Он нажал на клавишу. — Тот дал наш телефон.
«— Петровка, спрашиваю? — мужской голос был сиплым. На голос накладывался городской шум. Несомненно, звонили из автомата.
— Да, Петровка. Слушаю вас. — Это был голос Хмелева.
— Я тут нашел одну бумаженцию. Про какую-то артисточку в ней говорится. Я и подумал, не о той ли, которую давеча кокнули.
— Где нашли?
— А тут, недалеко. Прислать?
— Лучше привезите сами. Так быстрее будет.
— Э-э, нет. Затаскаете.
— Мы вас отблагодарим.
— На кой ляд мне ваша благодарность? За благодарность бутылку не купишь.
— Дадим на бутылку.
Мужчина хихикнул.
— Для родной милиции, которая меня бережет, готов служить бескорыстно. Ждите конверт».
— Откуда звонили? — спросил я.
— Из автомата на улице Маши Порываевой.
— Маши Порываевой? Там ведь жил Рахманин. Послушаем еще раз.
Мы прослушали запись трижды. Я задумался. Если человек предварил отправку письма звонком, значит, он беспокоился о том, чтобы письмо дошло до нужного ему адресата. Такое беспокойство не стал бы проявлять пьянчужка, которым мужчина старался показаться.
— Работа под алкаша. Алкаш не стал бы говорить «готов служить бескорыстно», скорее сказал бы: «Готов служить без бутылки». Кто-то из недоброжелателей Рахманина.