Технические подробности задуманного остались для меня тайной, и я отлично понимаю Рейнхарда Гейдриха: случись, что министр Шпеер ринется в «Вервольф» с докладом об открывшемся плане мятежа, сам руководитель РСХА или успеет бесследно исчезнуть, или покончит с собой, чтобы прикрыть остальных. Но сам факт того, что Гейдрих мне доверился, говорит о многом.

Подозрений в намеренной провокации, как в Праге, у меня сейчас не возникло — я подсознательно чувствовал, что изложенное обергруппенфюрером чистейшая правда. И армейский комплот, равно и намеки на «обширные возможности» претворить этот план в жизнь во взаимодействии с «иными государственными структурами, где сильно' недовольство происходящим». Главное — стремительность, умеренный цинизм, тщательно дозированная наглость и слаженность действий, которые придется умело направлять…

Политическая программа? Какие мелочи, доктор Шпеер, не о том думаете! Программу вам составит любой советник МИД, обученный красивому слогу, а Министерство пропаганды убедит нацию в том, что это единственно верный путь! Цель, цель, прежде всего видеть конечную цель и всеми силами стремиться к ней! Как промежуточная стадия, прекращение боевых действий хотя бы на одном из фронтов, предпочтительно Западном — подвигнуть Черчилля на такой шаг будет очень и очень непросто, но придется пойти на уступки, возможно, огромные. Будем решать по обстановке, доктор.

Прежде всего сам замыселне вызывает у вас отторжения?

— Это очень, очень серьёзно, — подумав, ответил я, принципиально решив не говорить «да» или «нет». — Одно скажу: вам придется найти другого канцлера. Такая должность не для меня. Исключено.

— Боитесь не справиться… — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Рейнхард Гейдрих. — Или испугались ответственности? Что ж, воля ваша. Ответственности бояться поздно, с сегодняшнего дня ход истории Рейха в том числе и в ваших руках… Так куда все-таки отправитесь завтра?

Я не стал возвращаться в ставку, следующим утром вылетев из Киева в Берлин.

Встретиться с фюрером, попытаться объяснить, донести настоящее положение дел, попробовать уговорить, я решил твердо.

Но не сейчас.

Не сейчас.

30 октября — 4 ноября 1942 года. Берлин

Я не раз задумывался над вопросом о «точке расхождения» — когда, когда Германия вступила на нынешний путь? Нет, это, безусловно, не 30 января 1933 года и не назначение Адольфа Гитлера рейхсканцлером вместо Курта фон Шлейхера. Канцлерство вождя НСДАП лишь следствие куда более глубоких и сложных процессов.

Истоки надо искать гораздо раньше, в «ревущих двадцатых» и послевоенных метаниях разочаровавшегося общества — разочаровавшегося буквально во всём, в революции, демократии (вернее, той уродливой форме государственного устройства, которая после 1918 года у нас почему-то называлась демократией), в политике как таковой, в девальвировавшихся ценностях: «Бог, Кайзер, Отечество»…

Бога, как гласили новые доктрины, нет или он слишком далеко, кайзер бросил свою страну на произвол судьбы, а сама страна барахталась в гнилостном болоте невиданного в истории национального унижения. Германия так и не поверила, что Антанта добилась победы на поле боя, и презирала политиков, заключивших 11 ноября перемирие — Эберт, Шейдеман, Грёнер и остальные навсегда остались в истории «ноябрьскими преступниками», и это вовсе не пропагандистский штамп.

Было потеряно больше, чем могла пережить нация: рухнула империя, земли отторгнуты, армия оболгана и уничтожена не в битве, а по прихоти политиков, поддавшихся иностранному нажиму, экономика в руинах.

В 1923 году мне исполнилось восемнадцать — как раз тот возраст, о котором очень метко сказал Франсуа Гизо, премьер правительства короля Луи-Филиппа Орлеанского: «Кто не республиканец в двадцать лет, у того нет сердца; кто республиканец после тридцати, у того нет головы». Сердца у меня, видимо, не было — в годы величайшего кризиса Веймарской республики я был далек от политики. Меня и братьев воспитывали в соответствии с буржуазной консервативной традицией, и, несмотря на революцию, мы считали, что власть и признанные авторитеты в обществе — от Бога.

Но были и другие. Наши сверстники, выходцы из приличных семей, жаждавшие изменить жизнь к лучшему (в соответствии со своими представлениями о «лучшем»), при этом абсолютно не представляя, как это сделать.

Главное — действие! Действие как самоцель.

Они-то первыми и нацепили алые банты коммунистов или нарукавные повязки НСДАП. А ведь было множество других радикальных течений и политических сект: организация «Консул», троцкистский «Ленинбунд», «Младо-германский орден», «Общество Туле», левая оппозиция коммунистам, правая оппозиция им же и так далее до бесконечности. Это не считая уймы сепаратистов: рейнский сепаратизм, баварский, силезский, отрицавшие саму идею веймарского федерализма! Казалось, еще немного — и мы вернемся к состоянию «лоскутного одеяла» германских княжеств добисмарковской эпохи, а Германия как общая родина всех немцев прекратит существование.

Но вот канцлером становится Густав Штреземан, ликвидировавший гиперинфляцию (отлично помню, как покупал почтовую марку за миллиард, чтобы отправить письмо матери из Карлсруэ в Мангейм), начинается стабилизация, и «ревущие» двадцатые за несколько лет неожиданно превращаются в «золотые» — это было подобно вспышке фейерверка, извержению Везувия. Всё изменилось как-то сразу, резко; исчезло ощущение безысходности, полуголодное существование большинства заместилось сравнительным достатком, хотя бедность и безработица среди низов сгладились лишь частично.