— Мне нравится эта фотография, потому что ты на ней такая счастливая!

— Это ты была тогда счастлива, потому что думала, что можешь мною гордиться.

Если бы в этом был хоть какой-то смысл, Дрю постаралась бы объяснить маме, что чувствует себя потерянной и скорбит не столько о загубленной любви, сколько о способности полюбить вновь. Ей жаль бывшего мужа, и даже по отношению к его родителям она продолжает испытывать самые добрые чувства.

Но вместо этого Дрю только сказала:

— Прошу тебя, перестань.

Мама секунду помолчала, а потом притворно смущенным тоном заявила:

— Послушай, Дрю… Если бы я раньше знала твое отношение к этой фотографии… ну, я бы никогда не поставила ее там.

Типичная мамина уловка: создать впечатление, что дочь сама создала проблему, которая выеденного яйца не стоит.

— Мне уже надо убегать, — утомившись, сказала Дрю.

Ей многое хотелось сказать матери, но она прекрасно знала, как искусно та умеет навязывать свои взгляды другим. Последний раз, когда Дрю дала слабину и пошла на поводу у ее желаний, окончился скандалом с бывшим мужем и переживаниями родителями.

— Я встречаюсь с другом.

Повесив трубку, Дрю решила выбросить разговор из головы. В конце концов, это пустяки, и если она сможет воспринимать свой неудавшийся брак именно так, то вскоре все забудется.

Первое детское воспоминание Григория было связано с зимой.

Воскресенье. Он с родителями идет по Красной площади. Накануне был сильный снегопад, и все замело снегом. Площадь кажется огромной и безмолвной. Переход разрешен только в одном месте, и издалека фигуры людей похожи на маленькие точки, медленно движущиеся по глубокому белому снегу. Григорию три года. Заинтригованный, он с удивлением смотрит на малюсеньких людей, но мама торопит его. Надо идти, чтобы не замерзнуть. Он слышит карканье пролетающих над их головами птиц и поднимает глаза. Небо кажется белым, а на его фоне — черные птичьи силуэты. Один из них ныряет вниз.

— Смотри, птичка.

— Это ворон, — говорит мама.

— Ворон, — повторяет он.

Но Федор, как всегда, поправляет их:

— Нет, это ворона. Вороны серее.

— Ворона, — повторяет за ним Григорий.

Карканье в белесом небе.

— Ворона.

Маленькие, словно точки, люди идут гуськом по огромной заснеженной площади. Не ворон, а ворона. Серее. Маленькое отличие, определяющее разницу между двумя видами.

Шагая по плохо очищенному от снега тротуару Сент-Мэрис-стрит, Григорий размышлял над тем, что его будущее призвание начало зарождаться именно в тот день на заснеженной площади: внимание к мельчайшим нюансам языка и их передаче на письме, к оттенкам слов и значений, к отличию, порожденному одной лишь буквой. Варьирование звукового и смыслового значений. Одно слово, являющееся составной частью другого. Даже сейчас Григорий записывал маленькие «сюрпризы» английского языка: слово «intimates» [10] содержит в себе «inmates» [11] , a «friend» [12] — «fiend» [13] . Эта особенность мировосприятия зародилась в Норвегии и развилась во Франции. Учась в лицее, Григорий к своему глубочайшему удивлению обнаружил, что его лингвистические таланты намного превосходят способности к математике и другим точным наукам. Несмотря на часы, проведенные за зубрежкой и подготовкой домашних заданий, он так и не преуспел. Когда Григорий провалил экзамен, преподаватель физики изумленно воскликнул: «Но ведь ваши родители ученые!» Должно быть, он слишком большое значение придавал происхождению.

Григорий сгорбился, словно под тяжестью воспоминаний, и втянул шею в плечи в безуспешной попытке согреть замерзшие уши. И снова нахлынули воспоминания: чуть приоткрытая стеклянная дверь, суставы пальцев узловатые, словно у старухи. Женщина придерживала дверь, как будто закрываясь щитом. Холодная непреклонность ее голоса: «Я не тот человек, который вам нужен».

С невероятным облегчением Григорий нырнул в освещенный неоновым светом «Данкин Донатс».

Золтан сидел сгорбившись в неком подобии отгороженной от остального зала кабинки, возле окна. Григорий видел его затылок, немытые, редкие волосы, листы бумаги, разбросанные по столу. Он присел напротив на твердое сиденье скамейки, стянул с рук перчатки и кашлянул.

— А-а, это ты! — словно удивившись, сказал, оторвавшись от работы, Золтан.

— Я всегда пунктуален, ты же знаешь, — заявил Григорий.

Сегодня по телефону Золтан попросил его о встрече:

— Я нашел новое кафе. Здесь куда лучше. Это на Сент-Мэрис-стрит, напротив стоянки такси. Там еще розово-оранжевая неоновая вывеска.

Золтан, должно быть, провел здесь все утро рядом со служащими фирм, владельцами магазинов и строителями. Люди постоянно входили и выходили, работал телевизор на стене, слонялись бездомные нищенки, громко разговаривали на португальском рабочие. Григорий сбросил пальто, но шляпу и шарф снимать не стал. В помещении было довольно прохладно.

— Минуту назад одна женщина сказала: «Согреться — трудная работа». Каково? Мой акцент, конечно, ужасен, но поэзию расслышать в этих словах нетрудно. Согреться — трудная работа.

Золтан записал фразу в свой блокнот. Григорий не смог сдержать улыбки. Его друг не только находит кафе там, где другие видят закусочные, но и способен расслышать поэзию в будничной речи.

Как будто прочтя его мысли, Золтан, словно оправдываясь, заявил:

— Здесь яркий свет. Куда лучше, чем в том затрапезном университетском кафе. — Он деланно передернул плечами. — Вся эта умертвляющая атмосфера пустой псевдонаучной болтовни… Столько суетящихся вокруг эго… Раньше я и не догадывался, как они давят на меня!

Правда заключалась в том, что Золтана вчера спровадили из университетского кафе. Об этом Григорий узнал от преподавателей испанского языка. Последнее время у его друга был очередной прилив вдохновения, что объясняет недельное отсутствие от него новостей. Золтан днями напролет сидел на своем любимом месте у окна. Новый управляющий кафе, должно быть, решил, что с него довольно, и попросил поэта больше так не делать.

Золтан отхлебнул кофе из пластикового стаканчика.

— Отменный кофе. Григорий, попробуй.