— Спасибо, но у меня мало времени. Ты говорил, что у тебя важный разговор.

— Да, очень важный. Учитывая нашу дружбу, я бы хотел попросить тебя стать моим литературным душеприказчиком.

Григорий не ожидал подобного поворота событий.

— Тадеус Веллер согласился, ты знаешь, он хороший парень, но недавно я узнал, что он умер.

— Сожалею.

Для Григория это было новостью.

— Трагично, правда? Ему не исполнилось еще и шестидесяти. Тадеусу не суждено было написать великий роман, замысел которого он вынашивал все эти годы. Многие пренебрежительно называли Тадеуса «пивным брюхом», но, узнав о его смерти, я задумался: «Кто еще из моих знакомых по-настоящему понимает меня и при этом не является моим конкурентом?» У нас, поэтов, непростые отношения друг с другом. Без зависти не обходится. Хотя ты и не поэт, но как переводчик глубоко и эмоционально воспринимаешь поэзию. Твои переводы дорогого стоят. К тому же мы обладаем похожей чувствительностью.

— Я польщен, — сказал Григорий. — Приятный сюрприз.

Обычно литературными душеприказчиками писателя становятся его дети или жена, но у Золтана никого не было. (Брак Григория и Кристины тоже оказался бездетным. Беременность жены никогда не продолжалась дольше двух месяцев.)

— Это большая честь для меня, но только объясни, что ты имел в виду, говоря «мы оба обладаем похожей чувствительностью».

Опершись локтями на стол, Золтан наклонился к нему.

— Ты похоронил прошлое глубоко внутри себя, так что большинство людей не видят его. Я был старше, когда бежал из своей страны, но груз родной культуры и истории всегда с нами. Или я не прав?

Григорий задумался о том, как эта страна, предоставляющая шанс каждому, пожелавшему начать все с нуля, в то же время каким-то загадочным образом лишает новоприбывших их значимости. Это случилось не только с Золтаном, но и с родителями Григория. В Норвегии и Франции такого не происходило. Америка умалила их самостоятельность и притупила остроту интеллекта. В стране, где превыше всего ценится храбрость, умственным способностям уготовано подчиненное положение.

Взглянув Золтану в глаза, Григорий почувствовал сильное, почти физическое желание рассказать обо всем, но лишь пробормотал:

— Сходная чувствительность… Понимаю…

— Нет необходимости соглашаться прямо сейчас, — поспешно сказал Золтан. — Не будем торопиться. Мое творческое наследие не очень обширно: сборники стихов, эссе и непереведенные работы. Я понимаю, что тебе понадобится помощь. Мои дневники написаны на английском, но я не уверен, что ты захочешь их читать. — Он указал на толстую общую тетрадь в выцветшей обложке. — Тринадцать томов. За последние годы моя память не стала лучше, но кое-что я все же припомнил.

— Есть что-нибудь грязное?

— Конечно, есть: государственные тайны, разбитые сердца… — улыбнулся Золтан. — Я с нетерпением жду твоего ответа, Григорий. Ты как никто подходишь на эту роль. Я восхищаюсь твоей работой. Тебе удалось оживить слова давно умершего поэта, причем оживить их на другом языке.

В голове Григория зазвучала строка из стихотворения Виктора Ельсина: «Иглой исколотая бархатистость ночи…»

— Я переводил для себя.

— Конечно! Лучшие переводы всегда делаются для собственного удовольствия.

«Лоскутной тенью на ковре игольном… — проносились в мозгу Григория обрывки фраз. — И солнечных охристых пятен танец».

— Если бы я не писал для себя, я бы не беспокоился, — продолжал Золтан.

Хотя первые два сборника его стихов были переведены на несколько языков, следующие находили читателя только среди земляков Золтана. Григорий предполагал, что в глубине души его друга задевает то, что самые зрелые и совершенные из его произведений так и остались написанными на красивом, но невероятно сложном языке, на языке, который многие иностранцы считают сродни лингвистической шутке.

— А чем еще можно объяснить то время, которое мы тратим на переводы? — согласился с ним Григорий.

Перевод стихов Виктора Ельсина доставлял ему большое удовольствие. Язык оригинала отличался простотой и образностью. Ему не приходилось брать на абордаж лингвистические загадки или зарываться с головой в лабиринт оттенков смысловых значений одного слова. Исключение составляли два последних стихотворения — «Ночное купание» и «Речной берег». Эти стихи Григорий рассматривал в качестве еще двух «улик», способных пролить свет на загадку его рождения наравне с номером журнала «Хэллоу», черно-белыми фотографиями, увенчанным советским гербом свидетельством о рождении, пачкой писем и янтарным кулоном.

Все эти «улики» Григорий перечислил в крайне уважительно написанном письме, которое он послал Нине Ревской много лет тому назад. Но что они могут доказать? На фотографиях запечатлены разные люди. Нет ни единого доказательства того, что эти фотографии когда-то принадлежали Нине Ревской. Из-за боязни НКВД письма написаны эзоповым языком, а вместо имен стоят инициалы или прозвища. Эти письма — единственные из «улик», которые он показывал постороннему человеку. Зря показывал.