Зала для классов была самая большая во всем доме, даже в целом мире, по крайней мере, мне так казалось. Она была чрезвычайно длинная, узкая, с готическими окнами и с мрачным низким дубовым потолком. В одном углу, из которого веяло страхом, находилось отделенное решеткою четырехугольное место футов в десять, изображающее sanctum, где присутствовал наш главный, почтенный доктор Брансби. Крепкая решетка эта затворялась толстой дверью. Мы бы, кажется, согласились лучше умереть от наказанья, чем отворить ее в отсутствии достопочтенного Domine. В других двух углах были тоже устроены две подобные ложи, вселяющие равно враждебное чувство, но менее подобострастия: в первой находилась кафедра учителя юридических наук, во второй – английского языка и математики. По всей зале во всех возможных направлениях стояло бесчисленное множество скамеек и пюпитров, заваленных книгами, почерневшими от рук; столы эти были до того стары, дряблы и изрезаны заглавными буквами, целыми именами и другими странными фигурами, согнутых над ними учеников, что дерево казалось потеряло свою первоначальную форму. На одном конце залы стояло большое ведро с водою, на другом помещались страшной величины часы.

Заключенный в толстых стенах этого почтенного училища, я провел первые юные годы без особенной скуки и отвращения. Изобретательный детский ум не требует разнообразной внешней обстановки, чтобы заниматься или проводить время весело; в мрачном, по видимому, однообразии школы, таилось для меня более подстрекающей силы, чем впоследствии на свободе, когда я предался необузданным страстям. Впрочем, я полагаю, что мои умственные способности развились с необыкновенной силой. Вообще происшествия детства не оставляют ясных впечатлений для взрослой жизни; все представляется в каком-то темном, смутном свете, вместе с воспоминанием ничтожных радостей и воображаемых мук. Но со мной было другое. Верно, я мог чувствовать в детстве с силою взрослого человека, если и теперь нахожу все в своей памяти, неизгладимо врезанное, как глубокий отпечаток на древних медалях.

А между тем, по общепринятым понятиям – как тут мало для воспоминания! Просыпание утром, приказание идти спать, учение уроков, повторения, полуотпуски в назначенные времена, и прогулка; игры на дворе, ссоры, интриги – и все это давно исчезнувшее, заключало в себе целый мир сладостных ощущений самых разнообразных, подстрекающих. О! славно вспомнить это железное время!

Правду сказать, по моему пламенному повелевающему характеру я скоро стал отличен ото всех моих товарищей, и мало-помалу получил преимущество над моими сверстниками – исключая одного. Это был воспитанник, называвшийся одинаковым со мной именем и фамилией, хотя вовсе мне не родня: обстоятельство это само по себе не имело ничего особенно удивительного, потому что мое имя, несмотря на древний род мой, было одно из тех весьма обыкновенных, которые с незапамятных времен и как бы вынужденно, сделались достоянием простого народа. В этом рассказе я назвал себя Виллиамом Вильсоном – именем выдуманным, которое довольно близко к моему настоящему. Один мой соименник, изо всех составляющих наш класс, говоря школьным языком, смел соревноваться со мною в науках, в играх, в спорах; не верил слепо моим решениям и не хотел подчиниться моей власти, – одним словом противостоял моему влиянию, где и как только мог. Если существует на земле верх безграничного самовластия, так это в ребенке, который превосходит своих товарищей умом и силою воли.

Соперничество Вильсона начало меня сильно беспокоить; несмотря на отважность мою снаружи, я внутренно его боялся, сознавая преимущество этого юноши над собою именно в том, что я постоянно делал усилие от него избавиться. Впрочем, это преимущество, или лучше сказать соревнование, я замечал только один; товарищи мои, по какому-то странному ослеплению, не подозревали ничего. И действительно, все поступки Вильсона, особенно его дерзкое вмешательство во все мои намерения, не имели никакого притязания на гласность. В нем, казалось, не было ни честолюбия, подстрекающего меня к самовластию, ни энергии, дающей мне к тому средства. Можно было узнать, что это соперничество происходило единственно из желания сделать мне оскорбление и досаду, даже в некоторых случаях я должен был сознаться, что его колкие обиды принимали некоторый вид дружелюбия, что раздражало меня еще более.

Может быть, эта последняя черта в характере Вильсона, наше одинаковое имя и случайное вступление в школу в одно и то же время, дало повод думать ученикам старших классов, что мы были братья. Вообще, они судят о младших весьма поверхностно. Кажется, я уже сказал, или хотел сказать, что Вильсон не был мне даже дальний родственник. Но если бы мы были действительно братья, то верно были бы двойники, потому что, оставив заведение доктора Брансби, я случайно узнал, что мой соименник родился 19 января 1813 г. – замечательное стечение обстоятельств, – именно в день моего рождения.

Может показаться весьма странным, что несмотря на постоянно-раздражительное состояние, в котором я находился от соперничества и невыносимого противоречия Вильсона, я однако не чувствовал к нему ненависти. Не проходило дня, чтобы мы не ссорились, и всякий раз он признавал публично меня победителем, хотя в то же время давал мне чувствовать, что настоящая победа принадлежит ему; гордость с моей стороны, и истинное достоинство с его, держали нас всегда в тесных границах учтивости, и при многих сходственных чертах наших характеров, только наши обоюдные отношения мешали чувству моему переродиться в дружбу. Мне чрезвычайно трудно определить, даже выразить мои чувства; они составляли какое-то странное противоречащее смешение; тут была бешеная вражда, но еще не ненависть, невольное уважение, много подобострастия и безграничное, беспокойное любопытство. Всякий моралист поймет, что я и Вильсон были неразлучными товарищами.

Вероятно, скрытая эта недружественность и странность наших отношений были причиною, что я наносил ему удары, разными колкостями, где только мог, – а как они бывают под час убийственны! – избегая другого рода мести. Но усилия мои с этой стороны не всегда увенчивались успехом; даже когда планы мои были придуманы самым хитрейшим образом; и это потому, что мой соименник имел в характере своем много строгости и спокойствия и, наслаждаясь своим собственным превосходством, никогда не выказывал ни слабости, ни смешной стороны. Я в нем мог найти только один недостаток, и то телесный, может быть следствие простой случайности, и всякий противник, менее ожесточенный чем я, вероятно, пощадил бы его в этом случае. Вильсон имел слабый орган произношения, так что голос его всегда выходил шепотом.

И в этом недостатке я искал выказать над ним все мое жалкое преимущество.

Нападки со стороны Вильсона были тоже разнообразны. Я не понимаю как, но он всегда умел подмечать, что мне было неприятно, как бы оно ни было ничтожно; это, разумеется, выводило меня из терпения; например, я чувствовал непреодолимое отвращение к моему имени, совершенно незвучному и тривиальному, что всегда терзало мою гордость. Встретясь же в первый день моего поступления в школу со вторым Виллиамом Вильсоном, я возненавидел моего противника еще более за наше общее имя, которое он произносил с каким-то особенно злым удовольствием.