Шрифт:
Расплакалась Наташа. Жалко стало себя, маму с папой и свой сад с парком, с которыми скоро придется расстаться.
Сашенька понять не может, что случилось с Наташей, а она не хочет признаться: смеется и плачет…
Опять отстали… Только теперь не хочется уже Наташе и догонять. Пусть лошади идут шагом, а Никита поет грустную песенку…
Услыхала мамынька песенку в саду, Не признала в пташечке доченьку свою. Что ты, пташка малая, жалобно поешь, Своей песней жалостной спать мне не даешь?Замолчал Никита, попридержал лошадей: шлея сползла, поправить надо.
— Ну, а дальше как?
— Ты про что?
— Песня-то?
— А, ты про песню! А вот дальше-то и запамятовал.
— Узнала она дочку-то?..
— Признала. Человечьим голосом запела. Зачем, дескать, за немилого да старого отдала?..
— А потом что было?
— А потом: не хочу, байт, пташка, из родимого сада улетать, а лучше навеки птицей останусь. Лучше, дескать, вольной птичкой быть, чем с немилым жить… Понравилась песенка-то?
— Очень!
Нагнали спутников уже на остановке. Загнали пьяные ямщики лошадок. Поломался еще тарантас у Вани Ананькина. Все ночевать на постоялом остались, а Никита покормил лошадей да через два часа дальше двинулись. Посмеивался Никита:
— Вот моя правда и вышла, барышня: тише едешь — дальше будешь!
Наташа с Сашенькой раньше приехали и успели в алатырском доме и умыться, и переодеться, и чайку попить. С парохода записку прислали: почему гости не являются? Пароход задерживают. Потом сам Тыркин на рысаке прискакал. Объяснили. Тыркин сам доставил Наташу с Сашенькой на пароход и приказал не отчаливать без своего приказания.
Запоздавшие подъехали к пристаням под вечер, когда солнышко последними улыбками румянило реку, пароходы, лодки, людей и белых чаек, кружившихся около речного становища, где было много поживы.
Пароход был уже битком набит странниками, странницами, нищими калеками, какими-то полумонахами и полумонахинями, собирателями на построение храмов Божиих, слепцами певучими. Объявленный Тыркиным бесплатный проезд до села Лыскова, что на Волге, против Макарьевского монастыря, согнал такую массу блуждающего люду, что пришлось поставить наряд полиции и прекратить доступ на пароход «Аввакум». Около пристани копошилась, пошевеливаясь живым чудовищем, толпа, шумливая, бурливая, как река взволнованная…
Много набилось желавших проехаться по Волге под видом богомольцев! Кричали, ругались, толкались, спорили с полицией, бранили купца Тыркина и его пароходство, капитана, матросов и всех, кто попал на пароход…
— Почему одних пропустили, а другим не дозволяют?
— Я тоже странник на земле… в святое место жалаю попасть!
— А ты поговори еще, так заместо святого места в участок попадешь!
Толпа не пропускала подъехавшие тройки к пароходным мосткам.
— Если не пропускать, так никого!
Сам Тыркин вступился. Махнул полицейскому надзирателю, тот будочникам, а те — кому тычок в загривок, кого шашкой в ножнах. Прорезали толпу, как просеку в лесу прорубили, и всех именитых гостей на пароход провели.
— Нам нельзя, а господам можно?
— Богомольцы, видишь, дитару понесли!
— Богатых пропускают, а бедных — в шею! Так в объявлении-то и написали бы!
Посыпались на проходивших со всех сторон насмешки. Резко прозвучала враждебность большого мира к малому, культурному. В несколько минут, пока господа проходили просекой, им пришлось выслушать в метких и злых словах всю затаенную веками ненависть… Да и бывшие на пароходе помогали береговым.
— За что они нас так… ненавидят? — испуганно спросила Наташа.
Ваня махнул рукой:
— Круглое невежество…
С берега кричали к пароходу:
— Эй! Капитан! На ярманку, что ли, девок-то везешь?
— Идемте, господа, в рубку… Тут наслушаешься… — предложил Ваня, желая избавить девушек от долетавшей с берега пошлости, направленной по их адресу.
Женщины торопливо юркнули в дверь рубки и скрылись от гоготавшей толпы.
Прогудел последний свисток, и «Аввакум» начал отчаливать от пристани… По реке уже мерцали красные и желтые огоньки бакенов, фонари на судовых мачтах. И в городе, уплывавшем назад, тоже мигали уже огоньки окон. И вот и пароход, и все люди на нем словно оторвались от земли и повисли в синих сумерках опускающейся летней ночи.
Все успокоились, позабыли о враждебной встрече народа, разместились по каютам, уютно устроились и почувствовали себя как дома. Ведь весь первый класс населен только своей, «чистой» публикой. Рубка — как общий зал в своем доме. Матрос притащил самовар. Повар забарабанил ножами — готовит вкусный ужин. Ваня развертывает свой подорожный буфет с винами, водками, закусками, фруктами, со всякими деликатесами. Полная чаша!
Первоклассная компания вкусно и сытно покушала и занялась музыкой. Наташа захватила с собой партитуру любимой оперы Римского-Корсакова «Град Китеж». Вздумали спеть хоровой номер. Вышло совсем недурно. Звучало так торжественно, молитвенно. И вот что случилось во время этого пения. Окна в рубке были занавешены опущенными шторками. Во время пения Ваня Ананькин приподнял шторку и заглянул в окно: под окном стояли богомолки-странницы и молились под их хоровое пение. Свет электрической лампочки освещал лица молящихся: на этих лицах светилось религиозное умиление, женщины молились широким размахом и, возводя взоры к небесам, что-то шептали губами.