Шрифт:
— Господа! Бросьте толочь воду в ступе! Обедать зовут! — крикнул Ваня, уводя из библиотеки свою повелительницу.
Все гурьбой потянулись на веранду, а Егорушка с Елевферием остались и продолжали говорить о новой вере. Егорушка получил в наследие от отцов любовь к народу и жажду подвига, но безвременье томило его, ибо некуда было эту любовь расходовать и нечем утолить жажду. Хотелось найти точку приложения, а ее не было. Елевферий горячился:
— Боже мой! Господи помилуй! Как нечего делать? На каждом нашем шагу требуется и любовь, и подвиг… А вы теперь врач, будете служить народу. Кроме веры в Бога никакой другой веры не требуется. Все вот такие веры не от Бога, а от дьявола: не в Град Незримый тащат народ, а к Антихристу. В Богато верите?
— Хочется верить, но… сомнения есть… — сконфуженно произнес Егорушка.
— Верьте в Бога и в Божественную революцию! А все прочее бесовщина. Достоевского «Бесов» читали? [213]
Егорушка окончательно сконфузился. Кое-что читал, но вообще-то мало интересовался Достоевским: этот великий писатель почитался среди передовой интеллигенции вредным, ретроградным, его называли за «Бесов» «пасквилянтом» [214] , и не принято было читать его.
213
Побудительным толчком для написания романа «Бесы» (1871–1872) послужило «нечаевское дело» (убийство нечаевцами члена группы студента Иванова, заподозренного в предательстве). В романе Достоевский изобразил революционных деятелей 1860-х гг. как одержимых идеей улучшения мироустройства, для достижения которой вполне допустимыми оказываются обман, убийство, святотатство. Черты нечаевщины, поданные в утрированном виде, Достоевский приписал всему русскому революционному движению конца 60-х — начала 70-х гг. Для того чтобы морально исцелиться, русское общество, по мнению писателя, должно освободиться от влияния революционных идей и обратиться к религиозно-почвенническим, славянофильским идеалам.
214
Левые круги русского общества действительно увидели в «Бесах» карикатуру, роман был осужден всей прогрессивной общественностью.
— «Бесов»? Говорят, это пасквиль на наших революционеров…
— Плюньте тому в морду, кто вам сказал это! А что касается народа и интеллигенции, так вот вам схема моего сочинения…
Пришла девка и кликнула: «Обедать велели!»
— Ну, потом поговорим… Берегитесь стада бесовского!..
За обедом Елевферий опять заговорил о «Бесах» Достоевского, и начался спор: одни называли Достоевского писателем гениальным, другие — вредным ретроградом, третьи — пасквилянтом, оболгавшим всех передовых людей. Защищали немногие: тетя Маша с мужем (они всегда и во всем были согласны друг с другом), Елевферий, Зиночка и Ваня Ананькин. Остальные злобно нападали, кроме Сашеньки, которая слушала и молчала. Особенную злобу проявляли Павел Николаевич и земский врач Миляев:
— У него сплошной сумасшедший дом даже в лучших романах! У него самый лучший, положительный тип — идиот! Чем читать Достоевского, лучше побывать в клинике душевнобольных. Это, конечно, имеет свой интерес, особенно для нас, медиков, но при чем тут изящная литература?
— Он психолог! — упрямилась тетя Маша.
— Отлично. Пусть будет психолог, а вернее — психиатр. Но, во-первых, литература — не клиника для душевнобольных, а во-вторых, всякий психиатр, проживший долго со своими больными, сам делается сумасшедшим, и во всяком случае не ему делать оценку крупных и сложных общественных явлений политического характера. Типы свихнувшихся людей — неподходящий аршин для их оценки…
— Я к этому добавлю, — кричал Павел Николаевич, — что Достоевский умышленный пасквилянт: он напакостил из личной мести Ивану Сергеевичу Тургеневу, изобразив его в своем Кармазинове, напакостил знаменитому профессору Грановскому [215] , а в «Бесах», которых вы, Елевферий Митрофанович, так рекомендуете молодежи, опоганил все святое русского освободительного движения. Я считаю Достоевского более вредным, чем даже Лев Толстой с его глупым рабским «непротивлением»…
215
Неприязнь Достоевского к Тургеневу была спровоцирована ссорой писателей по поводу тургеневского романа «Дым» (1867), в частности из-за пропаганды, по мнению Достоевского, западнической философии в романе. В «Бесах» Тургенев представлен в образе самодовольного и нелепого писателя Семена Егоровича Кармазинова, в опусах которого пародируются некоторые известные тургеневские произведения. Создавая образ Степана Трофимовича Верховенского, Достоевский воспользовался некоторыми чертами биографии историка Т. Н. Грановского. Этот персонаж символизировал трусость, самодовольство либералов, их слепое преклонение перед Западом.
— Истинный христианин! Истинный! — возглашал Елевферий в защиту Толстого.
— Даже и тут неверно: если Достоевский пытался, но не смог и струсил перескочить через Христа, спрятавшись за спину Великого инквизитора, то Лев Толстой перескочил через Христа [216] , потому что признал в нем не Сына Божия, а лишь социального реформатора. Какой же он христианин?
— Я называю его истинным христианином постольку, поскольку он отверг все историческо-религиозные сделки с совестью современных людей, именующих себя христианами, вот таких, как мы с вами, Павел Николаевич, и преподнес нам учение Христа в чистом виде. Не убий — так не убий! Не суди — так не суди! Не противься злу насилием — так не противься! Противься честным словом и честным поведением! Добрыми делами противься!
216
Имеется в виду религиозное учение Л. Н. Толстого, который отрицал богочеловеческую сущность Христа и его воскресение, акцентировав социалистические идеи его учения.
— Вон наш Григорий не противился, а в тюрьму и ссылку все-таки попал.
— Неверно-с! Григорий Николаевич только насилием не противился, а всей душой, словом и поступками всегда противился. А произведенное над ним насилие, как он сам мне написал недавно, послужило ему лишь в утвержение истины, а не в поругание… А вот взявший меч погибает если не от меча, так от веревки! [217]
Обед уже кончился, а все продолжали сидеть в ожидании очередного самовара и, вероятно, продолжали бы горячиться, если бы стоявшая у перил веранды и смотревшая через ограду Сашенька не сказала, обернувшись:
217
Мф. 26,51–52: «И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут».
— Кто-то приехал! На телеге!
Кто мог приехать на телеге? Все направили взоры на двор, к воротам. Сашенька узнала первой:
— Кажется, Владимир?
— Какой Владимир?
— Брат повешенного Ульянова…
Все притихли. Всех охватило странное беспокойство. Сашенька вспыхнула и метнулась с веранды в сад. Встала тетя Маша и, что-то непонятное буркнувши, торопливо ушла в комнаты.
— Маша, — шепнул ей вдогонку Иван Степанович и на цыпочках двинулся за женой.