Быть может, он заставил бы себя обождать до тех пор, пока окончит роман, но в середине лета прошел слух, что нескольких инженеров начальство намерено командировать в отдаленные места — не то за Урал, не то в Севастополь — для строительства крепостей. Он не стал больше медлить и в половине августа подал прошение об отставке. Его не удерживали: потеря невелика.

«Его императорское величество в присутствии своея в Гатчине, октября 19 дня 1844 года соизволил отдать следующий приказ:

…По Инженерному корпусу

Увольняются от службы:

Полевой инженер подпоручик Достоевскийпоручиком.

Подписал: военный министр генерал-адъютант князь Чернышев».

Только тогда, когда дело было сделано, он написал Михаилу: «…Клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, следовательно, зачем терять хорошие годы?» И тут только впервые признавался: «У меня есть надежда. Я кончаю романв объеме Eugenie Grandet. Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него».

На пути к полной свободе оставалось одно лишь препятствие — смертельно надоевшая, казавшаяся ему унизительной зависимость от московских родственников. Надо было покончить и с этим.

После отставки на него неминуемо посыпались бы обвинения в том, что он, бездельник, хочет сесть на шею малолетним братьям и сестрам. И он написал Карепину — объявил, что бросает службу и желает отказаться от своей доли в доходах от имения за тысячу рублей наличными. Из них пятьсот просил прислать ему сразу, а остальные в рассрочку, хоть по десять рублей в месяц. Зная, что Карепин ему не доверяет (тот, верно, никому не доверял), он попросил Михаила за него поручиться: «Они думают, что я их обману. Поручись, душа моя, пожалуйста, за меня. Скажи именно так: что ты готов всем поручиться за меня в том, что я не простру далее моих требований».

Михаил поспешил заверить Карепина, что Федор не обманет. «…Я вам, как угодно, письменно, форменно ручаюсь, что этого никогда не будет». И прибавил, что считает предложение Федора чересчур даже выгодным для всех остальных членов семьи — ведь пятьсот рублей, которые Федор хочет получить разом, это почти те деньги, что он обыкновенно получал в течение года.

Карепин и сам прекрасно понимал выгодность предложения шурина. Но как раз та легкость, с которой Федор за бесценок отдавал свою долю в доходах с имения, больше всего и взбесила опекуна. Он воспринял ее как личное оскорбление.

В свое время Карепин начинал мелким чиновником. И не привередничал, не задавался. Долгие годы добросовестно постигал науку послушания, угождения и прислуживания начальству — и достиг степеней. А потому был весьма доволен собой, полагая судьбу свою завидной, а свой жизненный путь образцом для подражания. И вдруг какой-то желторотый юнец, его с позволения сказать «братец», ни в грош не ставит то самое благополучие, которое Карепин считал идеалом. Этот самый «братец» и раньше не отличался благоразумием, скромностью, а теперь совсем задурил. Вздумал, видите ли, пренебречь офицерским чином, службой, обречь себя на нищенство — и все ради каких-то туманных мечтаний!

Нет, он — Петр Андреевич Карепин — не собирается потакать сумасброду. Никаких денег он в Петербург не пошлет. А отправит наставление. Вразумляющее, увещевающее.

«Если вам доступен еще совет родства и дружбы, то послушайтесь, любезный брат! — наставлял он Федора. — Оставьте излишнюю мечтательность и обратитесь к реальному добру, которого бог весть почему избегаете; примитесь за службу с тем убеждением, которому, поверьте по опыту, что сколь бы ни велики были наши способности, все нужно еще при них некоторое покорство общественному мнению, особенно мнению старших, они больше и дольше нашего прожили, больше нашего видели и испытали. Не только нет вам благословения сердечного (если вы когда-нибудь поставите оное в цену) выходить из службы, но даже убеждаю вас самих искать командировки — чем дальше, тем лучше, вы там поверите жизнь человеческую с различных ее фазов, тогда как теперь — знакомы только односторонне со школьной лавки да книжных мечтаний».

Карепинское красноречие действия не возымело.

«Неужели вы, Петр Андреевич, — отвечал ему Федор, — после всего, что было между нами на счет известного пункта, то есть дирижирования моей неопытной и заблуждающейся юности, после всего, что было писано и говорено с моей стороны, после (не спорю — и сознаюсь) после нескольких дерзких выходок с моей стороны на счет советов, правил, принуждений, лишений и т. п., вы захотите еще употребить ту власть, которая вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. Неужели и после этого всего вы будете противиться моим намереньям ради моей собственной пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности?..»

Столь решительного афронта Карепин не ожидал. Он смертельно обиделся, замолчал. Денег, разумеется, не выслал.

Как всегда в трудную минуту, Федор искал поддержки у Михаила. «…Что я ни сделаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь?.. Пусть говорят, что хотят, пусть подождут. Я пойду по трудной дороге!..»