Некрасов, и сам, взбудораженный необыкновенной повестью, согласился.

«Должен признаться, — писал через много лет Григорович, — я поступил в настоящем случае очень необдуманно. Зная хорошо характер моего сожителя, его нелюдимость, болезненную впечатлительность, замкнутость, мне следовало бы рассказать ему о случившемся на другой день, но сдержанно, а не будить его, не тревожить неожиданной радостью и, вдобавок, не приводить к нему чуть ли не ночью незнакомого человека; но я сам был тогда в возбужденном состоянии, в такие минуты здраво рассуждают более спокойные люди».

Они проговорили с полчаса. Говорили волнуясь, с восклицаниями, с полуслова понимая друг друга и торопясь раскрыть друг другу душу. Говорили о поэзии, о правде, о положении в России, говорили о Гоголе, повторяя из «Ревизора» и «Мертвых душ» наизусть. Говорили, конечно, и о Белинском.

— Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, — да ведь человек-то, человек-то какой! — глядя в глаза Достоевскому и тряся его за плечи, говорил Некрасов. — Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа!.. Ну, теперь спите, спите, а завтра к нам!

Некрасов ушел. Григорович лег спать. Достоевскому же было совсем не до сна.

Григорович, лежа на своем диване, еще долго слышал его взволнованные шаги. Федор был рад несказанно.

«Какой успех! — думал он в упоении, меряя шагами комнату. — И главное, что дорого: у иного успех, ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа утра, разбудить, потому что это выше сна… Ах, хорошо!..»

Серебристая, таинственная петербургская белая ночь незаметно переходила в солнечное майское утро. Сгустившиеся тени возвращали предметам их обычные очертания, и вместе с дневным светом в сердце молодого писателя вновь зашевелились сомнения, и к недавней радостной уверенности зачем-то вновь примешивались тревожные мысли.

Этим же утром Некрасов уже был у Белинского.

— Новый Гоголь явился! — с порога воскликнул он и протянул Белинскому рукопись «Бедных людей».

— У вас Гоголи-то как грибы растут, — строго заметил критик.

— Прочтите, — в увлечении настаивал Некрасов. — Сами то же скажете.

— Я теперь очень занят. — И Белинский равнодушно отодвинул рукопись.

— Да вы только начните! — убеждал Некрасов теми же словами, какими вчера убеждал его самого Григорович. — Только начните — не оторветесь.

— Полноте! Я уже не в тех летах. Для меня нет теперь книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно — хоть для пустого разговора.

Белинский был человеком страстным, увлекающимся. В своих пристрастиях к людям, идеям, книгам он не знал середины и порою, увлекшись до самозабвения, потом должен был с сердечным сокрушением и раскаянием сознаваться в своей ошибке. И быть может, не было в его жизни ничего горше и мучительнее этих минут разочарования. Не в силах изменить свою натуру, Белинский старался, по крайней мере, показать друзьям, что с годами он стал осторожнее и, наученный горьким опытом, смотрит на вещи спокойнее и трезвее.

— Я еще зайду, — пообещал, уходя, Некрасов.

— Вечером? Хорошо, заходите.

— И вы мне скажете ваше мнение.

— Да неужто вы думаете, что я вот так брошу все и примусь читать.

— Но ведь отличная повесть. Прочтите сегодня.

— Нет, сегодня никак не могу.

— Когда же?

— Да вот… прочту как-нибудь…

После ухода Некрасова Белинский не удержался и заглянул в принесенную рукопись. Он прочел страницу, другую. Отложил тетрадь и прошелся по комнате. Потом позвал слугу, приказал ему никого не принимать, улегся на диван и принялся читать дальше.

Около восьми часов вечера Некрасов снова был у Белинского. Услыхав звонок, Белинский выбежал в прихожую. Лицо его выражало досаду и нетерпение.

— Где вы пропадали? Я вас жду, жду; думал уж посылать к вам. Что автор — молодой человек?

Увидев в руках Белинского знакомую тетрадь, Некрасов понял, о ком идет речь.

— Молодой.