На отвлеченные темы Исаак Ильич любит порассуждать.

— Главный фактор в человеческих делах — говорит — это фактор времени.

Различие между дураком и умником лежит именно в разной оценке этого фактора.

Когда живут только сегодняшним днем, нетерпеливо, нахраписто, агрессивно, этим не только зло окружающим приносят, но и самим себе. Материальная приманка — очень сильный соблазн, но если ему излишне придаваться, забывая обо всем остальном, о самоценности жизни, ее высших нравственных задачах, можно все проиграть. Я часто думаю о ранней смерти моего отца…Как обидно, ведь если бы он иначе относился к деньгам, то, верно, и разорение перенес бы, прожил бы значительно дольше. Вот мы с вами искали определение интеллигентности: мне кажется, что интеллигентность это еще и здоровое отношение к житейским трудностям, не так ли? Вы будете кофе или чай? — Исаак Ильич бодро встает и удаляется в свою крохотную кухоньку.

Николай Семенович Голованов — один из крупнейших в мире оперных дирижеров — изгонялся из Большого театра трижды, в 1928, в 1936 и в 1953 годах. В отделе кадров это называлось «освобожден от работы». Последнее «освобождение» оказалось в сущности убийством — он его не пережил.

А пришел Голованов в Большой театр двадцатичетырехлетним, будучи уже известным в музыкальном мире. За плечами было Синодальное училище, законченное со званием регента 1-го разряда, диплом Московской консерватории, вместе с малой золотой медалью и занесением на мраморную Доску почета, композиторская и дирижерская деятельность. С ним на равных общались Рахманинов, Скрябин, Танеев, Мясковский, Ипполитов-Иванов, Зилотти, Глазунов, лучший в России хормейстер Данилин, знаток древнерусской музыки Кастальский, Собинов, Шаляпин. Хотя такая ранняя, по нашим сегодняшним меркам, зрелость, самостоятельность, тогда не казались чем-то из ряда вон.

Надо признать, в ту пору и начинали раньше и успевали больше. По многим причинам. Но в первую очередь, думается, потому, что во всех социальных слоях ценилась работа, ее качество, люди стремились стать мастерами в своем деле — и эта, казалось бы личная, их цель создавала в обществе баланс, гармонию в нравственном климате.

Николай Семенович Голованов в годы наибольшей своей славы сам себя называл работником оперы. В тогдашнем контексте это звучало исключительно по-деловому. В Большом театре его интересовало, волновало все. Он чувствовал ответственность за каждую деталь в спектакле, и отнюдь не только в плане творческом. Его хозяйский взгляд от всех требовал безупречности, он не прощал ни фальшивых нот в оркестре, ни мусора, пыли на театральных креслах.

Он был фанатиком Большого театра, не щадил ни себя, ни других, его разносы на репетициях стали легендарными, и в гневе он ни на лица, ни на звания, что называется, не взирал. Перед ним трепетали, но, как осозналось впоследствии, работать с ним было счастьем.

Если не считать отлучений Голованова от Большого театра, по срокам в общем небольших, хотя и очень для него болезненных, его жизнь в целом оценивается как благополучная, учитывая эпоху… Он — четырежды лауреат Государственных (то бишь, Сталинских} премий, народный артист СССР, имел прекрасную квартиру, ныне превращенную в музей, с великолепной коллекцией русской живописи начала века и икон, знатоком которых был и имел возможность их покупать. Власти его не преследовали, более того, сам Ворошилов брал у него уроки вокала, (было в Политбюро такое трио Сталин-Ворошилов-Ежов, это истинный факт, вовсе не шутка), спектакли, которыми он дирижировал, Сталин посещал. Словом, он оказался в ряду тех деятелей нашей культуры, благодаря которым система многие десятилетия могла представать в глазах мировой общественности, да и в сознании собственных граждан, с цивилизованным лицом.

То, что это была маска, большинство узнало с трагическим опозданием.

Но и у удачливого Голованова была своя драма, как была она, я, думаю, в то время у каждого истинного таланта. По самым разным причинам, в самых разных формах. Но даже сторонясь политики, сосредотачиваясь исключительно на собственном ремесле, собственном деле, не удавалось остаться не задетым.

Драма Голованова — драма Мастера, вынужденного наблюдать падение уровня и в собственной и в смежных специальностях, унижение профессионализма, неизбежно ведущее к нравственному растлению. Режим, как выяснилось, копал глубоко, даже глубже, чем, вероятно, намеревался, и в результате повредил самые корни. Требуя безоговорочного послушания, воспитали полное равнодушие. Лишая инициативы, убили интерес к жизни вообще. Урок Римской империи не пошел впрок. Народ превратили в толпу рабов. Голованов стал свидетелем начала этого процесса.

Такие люди, как он, оказались в сущности заложниками. Собрать чемодан, плюнуть на все и уехать такие не могли. Это был цвет русской культуры, русской нации, не имеющий ничего общего с нынешними безграмотными, ограниченными, озлобленными проповедниками «русского духа». Это был тот пласт нашей интеллигенции, уничтожение которого, прямое или же косвенное, системе не простится никогда. И только память о них, соприкосновение с ними, понимание их бесценности, бедственности положения, в которое они попали, сочувствие к ним и восхищение ими — единственный путь, единственная возможность теперь для нас выкарабкаться. Не утратить окончательно нить.

… Господи, для кого же совершалась революция, если не для таких, как Николай Голованов?! Можно не знать его крестьянского происхождения, того, что отец-портной, мать-поденщица, достаточно взглянуть на лицо: да это же наш Петрушка! Озорной, смекалистый, широкоскулый, с челочкой, с торчащими простонародно ушами. Умелец, мастеровой. И даже странно как-то видеть его на фотографиях во фраке за дирижерским пультом или же аккомпанирующего за роялем великой Неждановой. Подумать только, откуда проросла эта всеобъемлющая эрудиция, изощренный академизм, педантичная въедливость, сочетающиеся с мощнейшим артистическим темпераментом! Конечно, дар. Но еще и «привходящие обстоятельства», те условия, необходимые для вызревания дара, которым реальность либо содействует, либо мешает.

В 1900 году Голованов, после весьма серьезного отбора (триста шестьдесят претендентов.) был принят в закрытый интернат Московского Синодального училища, о котором у нас принято было отзываться как о бурсе, описанной у Помяловского, где религиозным догматизмом калечились юные души, а знаний — никаких. Так вот там, наряду с предметами средней школы, изучали латынь, греческий, психологию, основы философии, проходили историю музыки, сольфеджио, гармонию, контрапункт. Еще деталь: практически все учащиеся находились на государственном обеспечении, дома бывая только по воскресеньям. Голованов потом писал: «Синодальное училище дало мне все: моральные принципы, жизненные устои, железную дисциплину, умение работать систематически, привило мне священную любовь к труду».