Почему, однако, ты называешь это фашизмом? Гляди, у тебя два противоположных тезиса: один, что фашизм – это фантик на конфетке. Фантик развернули, конфетку съели и носятся с фантиком, наклеивая его на врагов. Одновременно ты утверждаешь, что и само явление надо назвать именем фантика.

Замечание принимается. Человеку свойственно удержать первоначальное наименование вещи, даже явно не соответствующее масштабу и природе явления. Русские не единственные пользовались клише «культа личности», «застоя», «перестройки». Это также антропология. Когда некое явление, вдруг появившись и не будучи освоенным, испугает нас, неспособные его опознать, мы беремся за старый термин.

Так сложилось, что в ХХ веке антропологизм убийств получил санкцию и имя фашизма. Как СПИД, который искали по военным лабораториям Востока и Запада, а оказалось, что он в самой природе гоминид и не раз уже посещал человечество.

Антифашисты 30-х захотели и не научились говорить на равных с обманутым фашизоидами человеком – и возник нацизм, антифашисты стали его родителями. Потому они затем дали себя обмануть Сталину.

С этим трудно спорить. Но ты свел проблему к преодолению упрощения, а проблема, по-моему, в ряде упрощенных недо-«преодолений». Упрощенных попыткой копнуть поглубже. Одна из них, и очень распространенная, – утверждение, что «фашизм внутри нас». Тема «Носорогов» Ионеску или «Повелителя мух» Голдинга.

Да, это тема, в сущности, и Платонова, и Камю, и Кафки. Я утверждаю, что и фашизм внутри каждого из нас.

«Фашизм внутри нас» стало стереотипом, пошлостью. Фашизм, интерпретируемый через «Чуму» Камю или «Повелителя мух» Голдинга, уже не мешает упростителям.

Видишь ли, позволю себе говорить с тобой абсолютно парадоксально, хотя буду звучать чудовищно. Да, я оправдываю фашизм – чтобы понять, насколько сегодня мы, люди, близки к тому, чтобы перестать быть.

Я утверждаю, что тот древний убийца, неотделимый от становления человека человеком, он здесь. Он вырвался наружу и вышел из-под контроля. Пока он был под контролем, человек мирился с выборочностью убийств, борясь за их норму, за ограничение и минимализацию числа трупов. Но с тех пор, как пришел Endl"osung как окончательное решение об убийствах, он тут. Он не уйдет.

Ты же не скажешь, как солдат Второй мировой войны, что победы в ней не было? Что в лучшем случае никто не победил, а в худшем – что победили фашисты нового образца?

Чтобы понять меня, надо признать, что Холодная война – это мягкий Endl"osung.

Выслушай мою формулу: от всеобщности убийств люди уже не вернутся к былому нормированию убийств. А куда им? Не знаю! Ответственно не знаю. Потому что, если нужно, чтобы Баку не стер Карабах, армяне входят в Мешали и убивают, и убивают, и убивают. А я – да, я радуюсь этому, потому что я сам зверюга по имени человек. Или как с Югославией, где одни звери режут, а другие звери их бомбят. Мы все попали в этот капкан после войны с фашизмом и Холодной войной, которая была поглощенной формой фашизма. Нам не уйти от всеобщности убийства, не вернуться к европейской избирательности убийств, как бы международные силы ни снижали норму дозволенного числа трупов. Где Победа?

Ты переходишь к другому вопросу, а я спроси: как это случилось? Ты описываешь ситуацию, где подмена уже произошла. И хочешь ее описать коротко и жестко. Как вдруг переходишь к последствиям того, что не было своевременного понимания. Вещи не были названы своими именами и безымянными пожрали людей.

Я откровенно не знаю всей глубины игры человека с убийцей внутри себя. Я действительно не понимаю этого, а кто понимает? Как можно идти к глобальной общности, отклоняя всеобщность убийства, если нам перекрыт возврат к избирательности? Мы не можем действовать иначе, как прибегая снова и снова к методам избирательной гибели – нормируя трупы. Но я знаю, что нормировщики трупов однажды станут их производителями и, так сказать, запустят конвейер. В этом смысле опередивший фашизм загнал нас в ловушку и приоткрыл глаза на ее глубину. Ну и Холодная война также.

С этой точки зрения я бы волновался не хасбулатовскими шансами против Ельцина, а орбитальным оружием, которое испытывают высоко над нами американцы. Если однажды испытания будут удачны – все, планета захлопнутая, вся и всех будут контролировать. А кто тогда будет контролировать Кремль, это частность. Тебе все еще неясно, что я называю фашизмом? Я хочу, чтобы ты об этом хорошо подумал.

Я готов для начала удовлетвориться твоим ответом, а Поппер – не знаю. Когда я читаю или слушаю тебя, я все перевожу на свой язык. Я слышу вот что: ты говоришь, что победу 1945 года можно рассматривать как членовредительство. При этом ты же хочешь сохранить ось антифашизма, идя дальше в этом направлении. Здесь я стопорю, застреваю. А ты набрасываешь все новый мрачный флер.

Мне же 75. Я бываю мрачен, а отчего, не пойму. Я часто поражал ближних тем, как я мрачен. Начинается другая жизнь, к которой я не готов. Но сейчас я говорю о ней с полным сознанием: не выйдет.

Это действительно страшная мысль. Ее надо уточнить, ведь она не будет никем принята автоматически. Она должна быть ясно высказана – не мягко, не щадяще, но верным образом.

Моя мысль наступает на все мои любимые мозоли. Я же щажу свое поколение.